Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Охота закончилась, опасность миновала, зверь был повержен… к чему теперь острый нюх? «Нужно учиться принимать перемены, — посоветовал я нам. — Мы пережили падение Божества и всего его Небесного Воинства, что теперь переживать?»
Но этот совет никак не помог исправить мое подавленное настроение. Скорее, даже наоборот. Все было кончено. Ничего не осталось. Ничуть не огорчившись, я наконец понял, о чем меня предупреждал Старый Верняга, — о последуэльной депрессии; после отмщения Брату Хэнку что мне еще оставалось делать? — разве только возвращаться на Восток. Омерзительное путешествие, особенно в одиночестве. Насколько менее омерзительным оно было бы с близким по духу спутником, насколько приятнее…
Три дня, прошедших с нашей ночи, я откладывал отъезд и прятался в трехдолларовом номере без ванны, надеясь, что этот спутник найдет меня. Три дня и три ночи. Но больше я ждать не мог — я израсходовал свои последние три доллара, и мне нужна была ванна; впрочем, думаю, я с самого начала знал, что ожидания мои бессмысленны; глубоко внутри я чувствовал, что Вив не придет, но, зная это, не мог заставить себя отправиться к ней…
Несмотря на все свое бесстрашие перед поверженным зверем, я все же еще не достиг той стадии, чтобы отправляться в его логово с единственной целью похитить у него жену.
Приближаясь к больнице, я поглубже засунул руки в карманы, мечтая лишь об одном — еще раз вернуться в старый дом, либо бесстрашно отважившись на это, либо трусливо отыскав какой-нибудь повод…
Вив промывает зубную щетку и ставит ее на полку, потом, одной рукой придерживая волосы, склоняется к крану ополоснуть рот. Она чистит зубы солью, чтобы они блестели. Выплюнув воду, она выпрямляется и смотрит на свое отражение. Что это? — хмурится она. То, что она видит — или, наоборот, не находит — в своем лице, настораживает ее: это не возраст, влажный орегонский климат сохраняет кожу молодой и свежей, без морщин. Худая, но нет, дело не в этом; ей всегда нравилось ее худое лицо. Значит… что-то другое… что именно, она еще не понимает.
Вив пытается улыбнуться. «Скажи, девочка, — шепчет она громко, — как ты поживаешь?» Но отражение недоступно ее пониманию так же, как и для всех других, пытающихся разгадать его тайну. Что это?.. Она может так же лучезарно улыбаться, чистя зубы солью, но не в состоянии проникнуть внутрь этой лучезарности…
— Хорошо же, — замечает она и выключает свет в ванной. — Такие мысли приводят девушек к питью. — Она закрывает за собой дверь, спускается вниз и, пристроившись к Хэнку на подлокотнике кресла, крепко сжимает его руку, пока телевизор надрывается: «Давай! Давай! Давай!»
— Через минуту будет перерыв, — говорит Хэнк. — Как насчет яичка, бутерброда или чего-нибудь такого? (Когда спускается Вив, я смотрю встречу между Миссури и Оклахомой… ничего особенного, тем более остается пять минут до конца первого тайма…)
— Может, вермишелевый суп с индейкой, родной? Я могу открыть банку и подогреть.
— Отлично. Все что хочешь… мне все равно, только чтобы успеть к следующему тайму. И пива, если есть.
— Ни капли.
— Ты не вывесила для Стоукса заказ на пиво?
— Стоукс нас больше не обслуживает, ты забыл? Слишком далеко…
— О'кей, о'кей…
(Время за полдень, до начала игры я провалялся с грелкой на пояснице, еще не завтракал и потому страшно хочу есть. Вив поднимается и почти беззвучно в своих теннисках выходит на кухню. В доме чертовски тихо. Даже при включенном телевизоре, по мне, слишком тихо. Тоскливая, убийственная тишина — никто ни с кем не разговаривает, не смеются и не визжат дети, не заходит Джоби с какой-нибудь дикой идеей, не носится по дому Генри… и даже когда мы изредка перебрасываемся с Вив какими-то фразами, от звука наших голосов кажется, что в доме еще тише. Потому что мы обращаемся друг к другу, а не к кому-то еще. До сегодняшнего дня я как-то не замечал этого — наверное, был слишком занят похоронами и прочими делами, — и только сегодня я по-настоящему осознал, что было сделано Малышом. Я услышал эту тишину и задумался над тем, сможем ли мы с Вив когда-нибудь снова разговаривать. Да, надо отдать Малышу должное…)
Толкнув тяжелую стеклянную больничную дверь, я окунулся в благодатное тепло и гостеприимство все той же старой амазонки, читавшей все тот же журнал о кино.
— Похоже, вы здесь живете, — заметил я, стараясь быть как можно благожелательнее. — Ночи, дни и Благодарения.
— Мистер Стампер? — подозрительно осведомилась она и быстро подалась вперед, — У вас… кружится голова, мистер Стампер?
— Погода, — с некоторым колебанием ответил я.
— Я хочу сказать, вам плохо? — Оставив свой журнал, она устало смотрит на меня. — Я знаю, что у вас был период перенапряжения…
— Я очень признателен за вашу заботу, — еще более недоуменно откликаюсь я, — но, думаю, я не потеряю сознания снова, если вы это имеете в виду.
— Сознание? Да… может, вы посидите здесь немного… а я сбегаю за доктором. Слышите, подождите меня здесь…
И, прежде чем я успеваю ответить, она вылетает в крахмальном вихре, летящем за ней, как выхлопные газы. Я смотрю ей вслед, недоумевая, чем вызвана такая поспешность. Она явно переменилась по сравнению с днем нашей последней встречи. Что ее напугало? Некоторое время я размышляю над этим и прихожу к выводу, что, вероятно, мой новый вид. «Новый оттенок мрачной надменности, появившийся в моем облике… вот и все». С холодным безразличием я поджимаю губу. «Чуть-чуть припугнуть бедного работягу — вот и все, что нужно, чтобы быть готовым встретиться лицом к леденящему лицу с Тотальным Отсутствием
