— Урод, сцука, старался, — обхватив Бодина ручищей за шею, — но сёдни я ему жопу насуричил, черт бы мя драл, есси нет.

— «Снежок» вам добыл, майор Клёви. Полбутылочки не хватает, вы уж простите, но так получилось.

— Намана, моряк. У меня стока назально привычных отсюда до Висбадена, что хучь три тонны подавай, а пиздюкам и на день не хватит. — Он платит Бодину — полную цену, отмахивается от предложения снизить ее пропорционально тому, чего не хватает. — Щитай, что эт ма-аленький ланьяпп[348], дружище, так Дуэйн Клёви дела делает. Блях, а от жабищи этой мойму петушку совсем похорошело. Эх, сунуть бы его теперь в каку-никаку блядюшку. Эй! Бон, где мне тут пизденку се срастить?

Матрос показывает, как спуститься в бордель. Тебя сначала заводят в эдакую приватную парную, потрахаться можно и там, если хочешь, лишнего за это не берут. Мадам — эй! ха, ха! смахивает на коблу с сигаркой в морде! гнет бровь, когда Клёви говорит, что ему нужна черномазая, но ей, пожалуй, удастся требуемое раздобыть.

— Тут не «Дом Всех Наций», но мы за разнообразие, — ведет черепаховым кончиком мундштука по списку вызовов, — Сандра в данный момент занята. На показе. А тем временем вам составит компанию наша восхитительная Мануэла.

На Мануэле только высокий гребень и черно-кружевная мантилья, на бедра ниспадают тени цветов, профессиональная улыбка этому толстому американцу, который уже возится с пуговицами на мундире.

— Чики-пыки! Эй, а она тож загореленькая. Плявда? У нясь тють мюля-тоцька, мексиканоцька, да, малыша? Ты sabe español?[349] Ты сабе ёпси-попси?

— Си, — решив, что сегодня вечером она будет из Леванта, — я эспанья. Я с Валенсии.

— Ва-лен-сии-йяаа, — поет майор Клёви на широкоизвестный одноименный мотив. — Сеньорита, чики-пыки, соси-боси, суасан-нёёф[350], ля-ляляля ля-ля ля-ля ляаа… — исполняет с нею краткий тустеп вокруг тяжкого центра ожидающей мадам.

Мануэле подпевать не в струю. Валенсия пала перед Франко одной из последних. На самом же деле Мануэла из Астурии, познавшей Франко первой, пережившей его жестокость за два года до того, как началась гражданская война для остальной Испании. Она следит за лицом Клёви, пока тот платит Монике, наблюдает за ним в сем первобытном американском акте, платеже, когда он — больше он, нежели когда кончает, или спит, а то, может, и умирает. Клёви у нее не первый американец, но почти что первый. Здесь, «У Путци», клиентура — в основном англичане. Во время Войны — сколько лагерей и городов миновало после поимки в 38-м? — были немцы. Ей не хватало Интербригад, запертых в родных холодных зеленых горах и дравшихся набегами еще долго после того, как фашисты заняли весь север, — не хватало цветов, детей, поцелуев и многоязычия Барселоны, Валенсии, где она никогда не бывала, Валенсии, родины на сегодняшний вечер… Ya salimos de España… Pa’ luchar en otros frentes, ay, Manuela, ay, Manuela[351]…

Она аккуратно вешает его мундир в шкафчик и следует за клиентом в жар, в яркий пар, стены кипящей комнаты невидимы, у него по ногам перистые волоски, огромные ягодицы и спина уже темно влажнеют. Прочие души шевелятся, вздыхают, стонут, незримые в полотнищах тумана, измерения здесь, под землей, бессмысленны — помещение может быть любых размеров, чуть ли не с целый город, все вымощено птицами, не вполне благовоспитанными в парной осевой симметрии, следами омраченное желтое и голубое — единственные краски в его водных сумерках.

— Ахх, чертичё, — Клёви жирно сползает вниз, весь склизкий от пота, через кафельный край в надушенную воду. Ногти на ногах, обрезанные по-армейски квадратами, скрываются из виду последними. — Давайте же, купальницы, — громогласный довольный рев, хватает Мануэлу за лодыжку и тянет. Уже раза два упав на этих плитках и проводив одну подругу на вытяжку, Мануэла подчиняется красиво, довольно жестко шлепается верхом, попка бьет его в пузо с громким шмяк, чтоб больно было, надеется она. Но он лишь опять хохочет, громко предавшись теплу, плавучести, окружающим звукам — анонимной ебле, сонливости, непринужденности. У него обнаруживается толстый красный стояк, и он без долгих рассуждений сует его в серьезную девушку, полускрытую в облаке влажных черных испанских кружев, глаза куда угодно, только не ему в глаза, раскачивается во внутреннем тумане, грезит о доме.

Ну и намано. Он же не с глазами ебется, да? Да и все равно в лицо ей лучше не смотреть, ему-то нужна лишь смуглая кожа, закрытый рот да эта милая негритосская покорность. Она сделает все, что он прикажет, ага, хоть голову под воду ей сунуть, пока не утопнет, или руку ей загнуть, ага, все пальцы переломать, как той пизде из Франкфурта на прошлой неделе. От-хуячить пистолетом, искусать до кровянки… виденья затапливают, лютые, зря вы думаете, что очень уж эротичные, — в них больше атаки, удара, пронзания и тому подобных военных ценностей. Хотя нельзя сказать, что он не получает невинного наслаждения, как любой из вас. Да и не скажешь, что самой Мануэле — эдак, на минуточку, атлетически — не нравится скачка на упорном красном стволе майора Клёви, хотя мысли ее теперь — в тысяче разных мест: у Сандры платье, и Мануэле хочется такое же, слова ко всяким песням, чешется под левой лопаткой, проходя через бар во время ужина, видела высокого английского солдатика, у него рука смуглая, рукав закатан до локтя, лежит на цинковой столешнице…

Голоса в пару. Тревога, хлопает множество ног в банных тапках, мимо несутся силуэты, серая облачная эвакуация.

— Что за чертовыня, — майор Клёви как раз собрался кончать, приподымается на локтях — отвлекли, щурится во все стороны разом, бывший стояк быстро мягчает.

— Облава, — проносится мимо голос.

— Мусора, — вздрагивает кто-то еще.

— Гааах! — вопит майор Клёви, который только что припомнил наличие 2 ½ унции кокаина в карманах мундира. Моржевато-тяжеловато перекатывается, Мануэла соскальзывает с его разжижающегося нервного пениса, едва ли сама возбудилась, но в достаточной мере профессионалка, а потому чувствует, что цена теперь включает в себя символические puto и sinvergüenza[352]. Выбравшись из воды, оскальзываясь на кафеле, замыкающий колонну Дуэйн Клёви вываливается в ледяную раздевалку и видит, что все прочие купальщики сбежали, шкафчики каменно-пусты, осталось только что-то разноцветное и бархатное. — Эй, где моя форма! — топает ногами, сжав кулаки, морда очень красная. — Ах вы ублюдки сиротские, — по изречении чего швыряет несколько бутылок и пепельниц, разбивает два окна, бросается на стену с декоративной стойкой для зонтиков наперевес, и на душе легчает, Над головой и в соседних комнатах грохочут солдатские башмаки, визжат девушки, пластинка на фонографе скрежещет и замолкает.