– Ну хорошо, мистер Гарт. Однако я, во всяком случае, имею право знать, в чем состоит возведенный на меня поклеп. В чем заключается грязная ложь, жертвой которой я сделался, – сказал Булстрод, к чьей запальчивости примешивалась теперь робость, внушаемая этим человеком, который так спокойно отказывался от собственных выгод.

– В этом нет нужды, – слегка махнув рукой, ответил Кэлеб так же мягко и участливо, как прежде. – То, что он сказал мне, дальше меня не пойдет, разве только что-нибудь, сейчас неведомое мне, заставит меня рассказать об этом. Если вы корысти ради обидели людей, присвоили себе обманом чужое, вы, наверное, раскаиваетесь… и рады были бы воротить прошлое, да не выходит, и на душе у вас, я думаю, тяжко, – Кэлеб замолк на мгновение и покачал головой, – так зачем же мне делать вашу жизнь еще горше?

– Но вы… вы делаете ее горше, – жалобно воскликнул Булстрод. – Жизнь моя стала еще горше, когда вы от меня отвернулись.

– Так уж приходится, – еще мягче и участливей ответил Кэлеб и слегка развел руками. – Простите. Я вас не осуждаю, я не говорю: он – дурной человек, а я – праведный. Сохрани меня бог. Я ведь не знаю, что и как. Бывает, совершив дурной поступок, человек сохраняет чистоту помышлений, да только жизнь его уже нечиста. Если так случилось с вами, что ж, я очень вам сочувствую. Но совесть не велит мне впредь на вас работать. Вот и все, мистер Булстрод. Остальное похоронено так глубоко, как только можно. Всего вам доброго.

– Минутку, мистер Гарт! – торопливо воскликнул Булстрод. – Могу ли я считать, что вы мне дали торжественное обещание никогда и никому не повторять это гнусное – пусть даже с некоторой долей истины, – но в целом злонамеренное измышление?

Кэлеб вспыхнул и негодующе сказал:

– Зачем бы я все это говорил, если бы не думал так? Вас я не боюсь. А сплетничать не привык.

– Простите, я так взволнован… этот негодяй меня измучил.

– Полно, стойте! Не вы ли сами сделали его еще хуже, используя для своей выгоды его пороки?

– Вы так охотно верите ему и несправедливы ко мне, – сказал Булстрод, доведенный до отчаяния тем, что не может назвать все рассказанное Рафлсом ложью; и в то же время довольный, что Кэлеб не поставил его перед необходимостью отрицать возведенные против него обвинения.

– Нет, – ответил Кэлеб и протестующе поднял руку, – я с радостью поверю в лучшее, если меня убедят. Я вовсе не лишаю вас возможности оправдаться. А рассказывать о чужих грехах я считаю преступным, если только это не делается с целью защитить невиновного. Вот каковы мои взгляды, мистер Булстрод, и подтверждать свои обещания клятвой мне нет нужды. Всего доброго, сэр.

Вернувшись к вечеру домой, Кэлеб словно между прочим сказал жене, что у него вышли небольшие разногласия с Булстродом и об аренде Стоун-Корта теперь речи нет, да и вообще он отказался впредь вести дела банкира.

– Он, наверное, слишком совал нос во все? – сказала миссис Гарт, предположив, что мистер Булстрод задел самое уязвимое место Кэлеба, не разрешив ему распоряжаться по собственному усмотрению организацией работ и закупкой строительных материалов.

– Э, – ответил Кэлеб, наклонив голову и хмуро махнув рукой.

Жест этот, как знала миссис Гарт, обозначал, что продолжать разговор ее муж не намерен.

А Булстрод почти сразу же после его ухода сел на лошадь и отправился в Стоун-Корт, чтобы быть там раньше Лидгейта.

В его воображении торопливой чередой проносились всевозможные предположения и картины – отражение его надежд и тревог; так глубокие потрясения отдаются вполне явственным звоном в ушах. Мучительное унижение, которое он пережил, когда Кэлеб Гарт, узнав о его прошлом, отказался иметь с ним дело, сменялось и уже чуть ли не вытеснилось облегчением при мысли, что слушателем Рафлса оказался не кто иной, как Кэлеб. Казалось, провидение извещало его о своем намерении спасти его от бедствий: дела приняли оборот, при котором он мог не опасаться огласки. Внезапная болезнь Рафлса, случайная встреча, которая привела его именно в Стоун-Корт, сулили надежды, в предвкушении которых сердце Булстрода радостно замирало. Сколько полезных дел он сможет совершить, если над ним не будет нависать угроза бесчестья, если он сможет спокойно вздохнуть. Он мысленно приносил клятву еще больше посвятить себя добрым делам, он надеялся получить воздаяние за свои благие намерения, он пытался себя уверить, что таким воздаянием может быть смерть ближнего. Он знал, что надо говорить: «Да свершится воля твоя», и часто говорил эти слова. Но он всей душой мечтал, чтобы по воле божьей умер этот ненавистный ему человек.

И все-таки, приехав в Стоун-Корт, Булстрод невольно содрогнулся, увидев, как изменился Рафлс. Он побледнел и ослабел, однако главные перемены были иные, душевного свойства. Вместо наглого мучителя перед Булстродом был растерянный, перепуганный человек, который более всего боялся, не рассердится ли на него банкир за то, что не осталось денег… правда, он не виноват… его ограбили, половину той суммы отняли насильно. Он вернулся просто потому, что болен, а его кто-то преследует, кто-то гонится за ним, но он никому ничего не сказал, он не проронил ни словечка. Булстрод, не понимая значения этих симптомов, стал требовать от него чистосердечных признаний и обвинять во лжи: как смеет Рафлс утверждать, будто никому не сказал ни словечка, если он только что все рассказал человеку, который привез его в своей двуколке в Стоун-Корт? Рафлс клятвенно заверял, что ни в чем таком не повинен. Он действительно ничего не помнил, ибо время от времени разум его помрачался, и признание, которое он под влиянием каких-то призрачных соображений сделал в разговоре с Кэлебом, тотчас улетучилось из его памяти.

У Булстрода екнуло сердце, когда он убедился, что несчастный невменяем и нет ни малейшей возможности выяснить самое главное, а именно: не посвятил ли он в тайну еще кого-нибудь, кроме Кэлеба Гарта? Экономка с самым простодушным видом сообщила Булстроду, что после отъезда мистера Гарта гость попросил у нее пива и, как видно, очень скверно чувствуя себя, не сказал за весь день ни единого слова. В Стоун-Корте, судя по всему, он не проболтался. Подобно прислуге «Шиповника», миссис Эйбл предположила, что незнакомец принадлежит к разряду «родственничков», являющих собой проклятье богачей; сперва она причислила его к родне мистера Ригга, которая, вполне естественно, должна была слететься роем на оставшееся без хозяйского глаза имущество. Как он мог одновременно являться родственником Булстрода, было менее ясно, но миссис Эйбл с мужем порешили, что «всякое случается», – суждение, предоставившее столь обильную пищу уму, что миссис Эйбл лишь покачала головой и воздержалась от иных догадок.

Не прошло и часа, как приехал Лидгейт. Булстрод встретил его у порога большой гостиной, где находился больной, и сказал:

– Я пригласил вас, мистер Лидгейт, к несчастному, который много лет тому назад был моим служащим. Затем он уехал в Америку, где, боюсь, вел праздный и распутный образ жизни. Я считаю своим долгом помочь этому обездоленному. Он был как-то связан с Риггом, прежним владельцем фермы, чем объясняется его присутствие здесь. Полагаю, он серьезно болен: его рассудок явно поврежден. Я намерен помочь ему чем только можно.