Весть о ее беременности облетела деревню за считаные минуты. Принесла ее одна из женщин, чья сестра работала в регистратуре поликлиники. Тем же вечером к Назели заглянули Сильва и Ануш, по напряженному выражению лиц которых сразу было ясно, что разговор получится тяжелым. Назели выставила на стол угощение и, не спросивши, будут ли они пить кофе, налила в джезву воды. В кухне повисла напряженная тишина. Ануш с наигранной безучастностью сплетала бахрому скатерти в коротенькие косички, Сильва же, раздраженно побарабанив пальцами по столешнице, поднялась, подошла к Назели, встала рядом, сложила на груди руки.

– Рассказывай.

Назели пожала плечом.

– Рассказывать нечего, я хотела ребенка, договорилась с одним человеком из Ванавана, переспали с ним. Все.

Сильва бросила на Ануш косой взгляд, та вздернула брови и покачала головой.

– Что за человек?

Назели помедлила.

– Вы его не знаете.

– А ты, значит, знаешь.

– Не то чтобы очень. Переспали, и все.

– С первым встречным!

– Можно и так сказать.

Кофейная пенка зашипела, поднимаясь. Назели убрала джезву с огня, разлила по чашечкам кофе.

– Срок какой? – спросила Сильва.

– Десять недель, – соврала Назели.

Она разлила по чашечкам кофе, осторожно, стараясь не расплескать, понесла к столу. Сильва грузно опустилась на стул, но к кофе притрагиваться не стала. Ануш же вздохнула с явным облегчением.

– Слава богу, а то мы напряглись.

Назели, собравшаяся было придвинуть к себе стул, чтобы сесть, замерла.

– Зачем напряглись?

Ануш растерялась, взяла из вазочки конфету, развернула ее, нарочито громко шурша фантиком.

– Ну… мало ли. Может, с кем-нибудь из наших мужиков переспала.

Назели резко выпрямилась.

– В смысле?

Ануш положила конфету обратно.

– В самом что ни на есть прямом смысле, что ты из себя дурочку строишь?

Назели, словно боясь, что ударит ее, убрала руки за спину, отступила на шаг.

– Извини, – зачастила Ануш, – ляпнула, не подумавши. И вообще, успокойся, тебе нельзя нервничать!

Сильва подалась к Назели, словно хотела удержать ее, но та отодвинулась еще дальше.

– Ты тоже так подумала? – спросила она срывающимся голосом.

– А что мне оставалось делать? – развела руками Сильва.

Назели побледнела.

– Вы, – выкрикнула она, задыхаясь, – вы за кого меня держите?

– Послушай… – попыталась перебить ее Ануш, но та ее не слышала.

– Нет, это вы меня послушайте! Хотите правду – будет вам правда. На меня напали. Ударили по голове, я потеряла сознание. А потом изнасиловали, ясно? Вот теперь идите и разбирайтесь, чей муж такое учинил. Потому что случилось это 31 декабря, когда в деревню чужой человек бы не пробрался, – если вам не отшибло память, значит, вы не забыли, что дороги снегом замело.

Ануш застыла, прижав пальцы к губам. Сильва отодвинула чашку с нетронутым кофе, ответила неожиданно тихим, трезвым голосом:

– А соврала про срок зачем?

– Затем, что не хотела лишних разговоров!

– Лишних разговоров она не хотела! – ухмыльнулась Сильва. – И что ты прикажешь нам делать? Обзванивать своих мужей и спрашивать, кто тебя изнасиловал?

Ануш резко поднялась, стул, на котором она сидела, опрокинулся со стуком на пол.

– Врет она все! Ты что, веришь ей?

Сильва не сводила тяжелого взгляда с лица Назели. Ответила, отчеканивая каждое слово:

– Да какая разница – врет или нет? Какая вообще разница, сама отдалась или изнасиловали? Она беременна, и все. Точка. Не суть важно, кто отец.

– Как это не суть важно? – глупо спросила Ануш.

Она прищурила глаза, выпрямилась, выпятив обтянутую нарядной кофтой обширную грудь, – именно эту кофту они прикупили в свою совместную поездку в Ванаван.

– Перед Григором небось ноги раскинула? Надо будет к Вале зайти, рассказать.

– Зачем рассказать? – опешила Сильва.

– Как зачем? Чтобы знала.

– Ты совсем не соображаешь? Она, бедная, осталась после родов пустой, а ты к ней с такой новостью прибежишь. Мол, радуйся, твой непутевый муженек другую обрюхатил.

Назели распахнула дверь с такой силой, что та со стуком ударилась о стену.

– Довольно с меня. Уходите. Обе!

Ануш вышла из комнаты первой. За ней медленно ступала Сильва. Поравнявшись с Назели, она бросила, не поворачивая к ней головы:

– Теперь мне ясно, почему у тебя все наперекосяк! Ты проклятая, оттого и притягиваешь несчастья. И делаешь несчастными других. Не женись на тебе Автандил – был бы до сих пор жив.

Она хотела еще что-то добавить, но Назели не дала ей этого сделать.

– Ты сейчас скажешь такое, чего никогда себе не простишь.

Сильва опустила глаза.

Оставшись одна, Назели ушла в спальню, легла лицом на кровать. Сразу же поднялась, вытащила из комода аптечку, выгребла все таблетки, какие нашла. Освободила их от упаковок, ссыпала себе в ладонь. Налила воды в стакан. Повертела его в руке.

– Нельзя, – произнесла одними губами. Повторила еще раз, громче, словно для того, чтобы ее услышали незримые свидетели: – Нельзя!

Выкинула таблетки в печь, со злым удовольствием понаблюдала, как их поглощает огонь. Вымыла брезг ливо кофейные чашки, протерла стол. Легла, не раздеваясь, в постель. Впервые за долгое время уснула глубоким безмятежным сном.

Когда она вышла в калитку, дом еще не полыхал, но в окнах уже плясали языки пламени, а в распахнутые форточки тянуло тяжелым сизым дымом. Цепляясь за ветви сливовых деревьев, он расстилался душным облаком над цветущим садом и, достигнув края забора, медленно растворялся в темноте.

Она наблюдала, как огонь поглощает внутренности ее дома. Ровно полгода назад она его мыла, скребла, белила. Вдыхала жизнь. А сегодня подожгла. Облила керосином все углы, все шторы, всю мебель, чтоб наверняка. Чтоб выгорело дотла все, что связывало ее с этой деревней. Чтоб не осталось ничего, к чему хотелось бы вернуться.

Несмотря на теплую ночь, ее бил озноб. Она была совсем налегке – тонкое весеннее пальто, кофта без рукавов, туфли на низком каблуке, брюки, которые пришлось подвязать поясом халата, потому что они уже не застегивались на округлившемся животе. Из вещей – небольшая дорожная сумка.

За последние полтора месяца, с того дня, как весть о ее беременности облетела деревню, случилось столько всего, что казалось – прошла целая жизнь. Бабы, конечно же, не поверили в историю с изнасилованием, и даже заступившаяся за нее старая Ано не в силах была их переубедить. Салори бурлила и кипела, каждый считал своим долгом осудить и заклеймить ее. Никто не сомневался в том, что пошла она на это добровольно, и что отец ребенка – Григор. Слухи, множась с невообразимой скоростью, кружили над деревней вороньей стаей, заглушая своим навязчивым карканьем голоса тех, кто пытался заступиться за Назели. Впрочем, это было совсем не сложно сделать, потому что защитников у нее было всего двое – старая Ано и ее сын, к которому люди относились с чувством жалости и сострадания и за глаза называли дурачком. Вроде все умеет и понимает, и даже говорит – невнятно, но связно, однако дитя дитем и старше уже никогда не станет.