Покаянный труд Баруха так не понравился царю Иудеи Иоакиму, что он по мере прочтения отрезал ножом куски свитка и бросал их в огонь, но я черпал в этом пророчестве обличительную силу, которая необходима для красноречия, если приходится иметь дело с толпой. К тому же в свитке, который мне попался, был подробнее, чем обычно, описан пьющий морскую воду дракон, внутри которого находится ад, а подобные существа всегда меня очень интересовали.

Однажды утром субботнего дня я пришел без учеников в синагогу, когда старый раввин Авдон собрал там довольно много народа, чтобы потолковать о Торе и городских делах. В молитвенном зале, куда широким столбом падал свет солнца из круглого окна над дверью, символизирующего око Господне, собрались, расположившись на скамьях, почтенные кафарнаумские старцы с длинными бородами, мужчины и юноши, среди которых я заметил молодого светловолосого римлянина в тоге, окаймленной пурпурной полосой, – он внимательно слушал Авдона. Восседая перед народом, раввин объяснял какую-то молитву.

В нише у южной стены сидели несколько женщин, завернутых в длинные одежды.

Я удивился, увидев среди евреев римлянина, а старый раввин с презрением покосился на меня. Он не мог выгнать меня из синагоги, как и не мог запретить мне молиться Богу вне ее стен.

Я сел среди всех и сделал вид, что внимательно слушаю Авдона. В ладони у меня была зажата ракушка с отломанным острым краем, которую накануне я подобрал на берегу. Я ждал подходящего момента, чтобы укрепить свою репутацию учителя. Я уже не помышлял о тихой жизни, которую можно вести, копаясь в огороде или приготовляя простые снадобья, а снова хотел по мере сил изменить наш духовный мир, с каждым днем все больше казавшийся мне кувшином с прогорклым маслом, которое выдают за лекарство от всех болезней скудоумные законоучители, погрязшие в суесловии и страхах. О них сказал Давид: «Нет в устах их истины, сердце их – пагуба, гортань их – открытый гроб, языком своим льстят».

Авдон закончил объяснять псалом и заговорил о том, что надо уважать римскую власть, не бунтовать, больше думать о том, как спасти свою душу, и меньше критиковать новые законы.

– Не забывайте, что все тайное становится явным, – вещал Авдон. – Только что пришло известие о том, что был раскрыт заговор против великого императора Тиберия, власть которого дарит нам благоденствие. Лукавый Луций Элий Сеян покусился на власть и был казнен! Очень справедливо! Помните: любая власть от Бога, ничего не бывает просто так. Ведь даже царь Ирод Великий построил в Кесарии храм императору Августу.

– Сожалею об этом, Авдон, – сказал я и встал со своего места. – Негоже нам строить храм человеку только потому, что он наделен властью.

Раздались одобрительные реплики старцев. Это меня ободрило.

– Я просто призываю всех быть дальновиднее, – начал оправдываться Авдон, и его лицо покраснело от напряжения. – Я говорю о том, что главное для нас – это сохранить семьи и нашу веру, а не бороться с тем, что невозможно победить. Наш удел – тихая молитва…

– Нет, Авдон! – воскликнул я. – Не так робок был пророк Исайя, сказав: выходите из Вавилона, бегите от халдеев со гласом радости!..

– Куда же ты предлагаешь нам бежать, Йесус? – повысил голос Авдон. – Ты пришел невесть откуда, а мы, благочестивые люди, живем на своей земле, и сейчас не времена Вавилонского плена.

– Но что, если Йесус прав и нас ждет наказание Божие за бездействие? – взволнованно спросил мужчина в дорогой шелковой одежде, по-видимому, заезжий торговец, так как раньше я не встречал его в Кафарнауме.

– Такие люди, как Йесус, плохо кончают! – воскликнул Авдон. – Они висят на столбах вдоль дорог на радость воронам. Его друг Симон украл курицу! Знаете об этом?

– Симон уже наказан за то, что был голоден, – сказал я, заметив, что юноша-римлянин разглядывает меня с интересом и уважением. – Давайте будем милостивы к Симону. А сейчас давайте поговорим о главном…

В этот момент я постарался войти в состояние, при котором нужные слова произносятся сами, будто летят навстречу слушателям, рождаясь где-то в конце солнечной анфилады, как поэзия.

– Так что же, – медленно и грозно начал я, – уксусом и желчью поите вы Господа? Своим неразумением и упрямством?

Лица слушающих помрачнели. Авдон косился на меня с ненавистью, теребя свою клочковатую серую бороду, но не перебивал. Бичуя то, что присуще нам всем, я говорил сначала медленно, потом быстрее, еще быстрее и под конец этой речи кричал, потрясая кулаками, в одном из которых была зажата острая ракушка:

– Братья мои! Тайны истины открыты в символах и образах, но вы должны отыскивать эти знаки сами! Только сами! Не надейтесь на синагогу, не надейтесь на кесаря, не надейтесь на Бога! Да, именно это я говорю сейчас!

Слушатели застыли, и юноша-римлянин смотрел на меня с восторгом, как будто видел знамение.

– Этот мир – пожиратель трупов! – кричал я, и слезы текли по моим щекам. – Слышите? Слышите? У нас никого нет, наши матери и отцы – это прах, наши правители – плесень, наше имущество – тлен, так чего нам бояться?

– Да, Йесус! Воистину! – раздавались голоса. – Будь проклят страх! Мы не боимся!

– Тьма и свет, правое и левое, жизнь и смерть, – продолжал я, чувствуя, как воздух в молельной комнате вибрирует от наполнившей его энергии, – все это едино! Бог – это пожиратель людей! А я здесь и с вами, я с вами! Я разделю с вами все! Дайте мне чашу!

Кто-то подал мне черную глиняную чашу. Я быстро провел острым краем ракушки по запястью, как сделал это когда-то на свадьбе в Кане, подставил чашу под струю крови и медленно произнес в торжественной тишине:

– Вот я весь перед вами, другого учителя у вас не будет, и я напою вас своей живой влагой ради вечной жизни… Чашу сию примите каждый…

Запричитали женщины. Авдон молчал, сидя в своем резном каменном кресле и злобно глядя на меня. Какой-то мужчина с надменным лицом встал и, усмехаясь, вышел из молельной, но все остальные с благоговением пригубили кровь из чаши. Я стоял перед ними и проповедовал, забыв, что кровь продолжает течь из руки, и на каменном полу образовалась лужа. Я лишился чувств.

Я очнулся в амбаре на камышовой подстилке. Надо мной склонился юноша-римлянин, которого я видел в синагоге.

– Слава твоему Богу, Йесус, – сказал он. – Мое имя Квинт Ламий. Я так рад, что ты жив! Ты потерял много крови. В городе сейчас говорят только о тебе. Ты истинный учитель, твоя проповедь – живительный бальзам!

Квинт рассказал, что я был без сознания около часа. Этот отзывчивый юноша оторвал лоскут от своей тоги и перевязал мою рану. После чего он и еще несколько человек, присутствовавших в синагоге, принесли меня в амбар.

Снаружи доносились голоса учеников, они готовили еду, затем вошел Иуда и тоже обрадовался моему возвращению в бренный мир.

Я чувствовал сильную слабость. Квинт ушел и вскоре вернулся, принес меда и теплого козьего молока в кувшине, и я с удовольствием принял его угощение. Сидя рядом, он рассказал, что является отпрыском знатного семейства. Квинт вырос избалованным и расточительным человеком и проводил все свое время в бездумной праздности: играл в кости, пьянствовал, путался с девками и юношами-рабами, предавался шутовскому суесловию, к тому же красил и завивал волосы. Но год назад, уличенный в преступной связи с женой консула Авла Плавтия, был изгнан из Рима и отправился путешествовать, чтобы увидеть мир, изучая философию и вероучения разных племен. Изгнание пробудило в нем ум. В Кафарнаум он приехал из Босры и забрел в синагогу из любопытства, надеясь услышать что-нибудь новое.