— Маскировка.

Сделал глоток и уставился в пространство. Повисло молчание. Мортон тихонько покачивал бутылкой, держа ее за горлышко.

— Зараза, что ж я сплоховал-то!

— В следующий раз все будет хорошо.

Он кивнул. Неуверенно.

Пробиться к нему не удавалось. Я б согласился на долю одинокого пьяницы, профукавшего жизнь, но чтоб в обмен создать нечто столь же прекрасное. Конечно, сказать легче, нежели так прожить. И все же. Все же.

— Да, Дональд Рэнкин был моим другом. — Мортон глубоко вздохнул и шумно выдохнул. — Уберу пылесос.

— Работа дрянная и нудная, — вернувшись, сказал он, — но кормит, и никто тебя не дергает — чего ж лучше? Правда, есть один приятный момент. Закончив уборку, я напоследок всегда это делаю. Проверяю. Гляньте: вот, вот и вот. — Он показал на три стола. — В основном здесь работают женщины.

Мортон выдвинул левый верхний ящик первого стола. Ничего неожиданного — обычные канцелярские причиндалы.

— Вон там. — Его палец показал в дальний уголок, где что-то чуть выглядывало из-за конвертов с банковским логотипом.

Прокладка.

Мортон перешел ко второму столу. Выдвинул ящик.

— Вон.

Прокладка.

Третий стол. Третий ящик. Третья прокладка.

— Тут полно женщин, но другие ничего подобного в столах не хранят. Или оставляют в запертых ящиках. Или держат в сумочках. Не знаю.

Мортон осторожно взял прокладку в сморщенной затертой упаковке.

— Единственный живой знак в этом заведении. Всякий раз думаю: кровь… секс… дети… любовь. Помню, однажды в Филадельфии увидел надпись на заборе: «Я колдунья! Пять дней истекаю кровью и не помираю!» Мне понравилось. Все прочее тут мертво. Мертвое и бескровное. Ненавижу эту контору. Потому что днем она мне ужасно нравится. Тут уютно и тепло, милые люди, понятно, чего от тебя ждут. Приходит мысль: может, устроиться сюда на дневную работу? Жалованье больше, общение с людьми, нормальные часы — ну, чего ты? Но я себя одергиваю. Местечко чертовски коварное и опасное. Исподволь прибирает тебя к рукам. Ты привыкаешь к распорядку, начинаешь думать, что все это разумно, иначе не бывает. Моргнуть не успеешь, как просвистят сорок лет, и жизнь кончена. Иногда днем с улицы смотрю сквозь витрину и думаю: почему эти люди не хотят большего? Знаете, был еще четвертый стол. С год назад прокладка исчезла. Здорово, подумал я. Видать, прихватило неожиданно. Наверное, она чертыхалась: надо же, угораздило! Но потом, опорожняя корзинку, я нашел целенькую прокладку. На другой день встал пораньше и пришел на работу до закрытия банка. За тем столом сидела женщина лет пятидесяти с хвостиком. Лора Брукс.

Мортон кивнул на стол, где стояла серая пластиковая табличка: имя оттиснуто черными буквами.

— Я разглядывал ее молча, делая вид, что читаю брошюру. Когда к ней обращались, она скупо улыбалась, но потом лицо ее тотчас обретало серьезное выражение — мол, я очень занята. Мне стало грустно. Климакс. Личная драма в публичном месте. Я взялся за концерт «Лора Брукс». Все свои вещи я озаглавливаю именами. Помогает сосредоточиться. Концерт в двух частях для флейты и скрипки с оркестром. Скоро закончу.

Мортон вернул прокладку на место, дотошно придав ей исходное положение.

— Да, поднатужусь и закончу.

Он повернулся к настенным часам. Половина второго ночи.

— М-да… Здесь мы закончили, но еще полно офисов в том крыле и наверху, а посторонним тут нельзя.

— Конечно, конечно, не буду вам мешать. Давно уж пора домой.

Мы направились в коридор.

— Знаете, я покажу вам, где всегда сочиняю.

Свернули направо. Мортон открыл третью дверь слева и включил свет. Обычный кабинет: кресло, стол, перед которым два стула, пара шкафов, растение, на стене цветной эстамп — корабль в море.

— Перед уборкой, иногда во время нее или после, в общем, когда захочется, прихожу сюда и сочиняю музыку. Пюпитр держу в чулане. Не знаю, почему работаю именно здесь. Есть другие кабинеты, красивее и просторнее. Наверное, привычка.

— Здесь вы написали концерт «Рэнкин»?

— Нет, его я сочинил давным-давно. Но многие другие вещи родились тут. — Он помолчал. — Я люблю этот кабинет. Здесь мне хорошо.

Мортон выключил свет. Мы прошли к стеклянной двери служебного входа.

— Я рад, что вам понравился мой концерт. Для меня это важно.

— Сногсшибательная пьеса. Навсегда ее запомню.

— Приятно, приятно.

Вставив ключ в стенную скважину, он отпер дверь.

— Большая честь познакомиться с вами, мистер Мортон.

— Тронут. Спасибо за помощь.

Рукопожатие.

Я вышел на улицу. Мортон придержал дверь.

— Когда в следующий раз приеду в Вашингтон, буду искать вашу афишу.

— Да, поглядывайте. Мы стараемся выступать два-три раза в год.

— Непременно.

— Вот и хорошо, спасибо. До свиданья.

— Всего доброго.

Затворив дверь, Мортон включил сигнализацию. Улыбнулся и помахал рукой.

Свернув за угол, я пересек улицу и подошел к его машине. В темноте я был неразличим, но сам хорошо видел Мортона, который покатил тележку в глубину банка.

Домой я добрался лишь к половине третьего. Друг мой еще не спал и был взбудоражен своим плодотворным вечером: прочел груду отчетов, исписал кипу бумаги. Удивительно, сколько во времени параллельных путей: мой вечер и его вечер. Друг спросил о концерте. Я не знал что сказать. В тот момент почему-то не хотелось рассказывать о Джоне Мортоне и диссонирующей скрипке. Вдруг перехватило горло. Сделав глубокий вдох, я ответил, что концерт был «очень хороший».

— Я даже не слышал о Театре Мерридью, — хмыкнул приятель.

Я спросил, как прошел его день. Он рассказал последние новости о Восточной авиакомпании.

Наутро первым делом я поехал к Мемориалу ветеранов Вьетнама. Удивительно трогательный памятник. Стена из черного гранита, на которой высечены имена погибших солдат, расположена в углублении, ее верхний край вровень с лужайкой. Памятник «контактный» — его можно трогать. Вообще-то тебя просто тянет прикоснуться к выбитым именам. Он был там. Я нашел его. Дональд Дж. Рэнкин. Я осторожно коснулся букв. Потом отошел в сторонку и поплакал над войной, к которой не имел никакого отношения и о которой почти ничего не знал.

Прошло больше полугода. Сейчас лето 1989 года. Наверное, оркестр Уильямса где-нибудь играл. Возможно, прозвучала пьеса «Лора Брукс, концерт для флейты и скрипки с оркестром».

Поначалу я рассказывал о вечере в Театре Мерридью. Но отклик слушателей не вдохновлял. Слова «композитор Джон Мортон» не производили впечатления, не помогал даже расширенный вариант «американский композитор Джон Мортон» — лица собеседников оставались безучастны. Может, требовалось сказать «американский композитор по имени Джон Мортон», но это бесило. Никто ж не говорит «австрийский композитор по имени Вольфганг Моцарт». Теперь эту историю я держу при себе.