Иногда я в сейфе даже засыпаю и тогда вижу сны, а может, только воображаю, будто мне что-то снится. Я видела себя во сне на той фотографии с поцелуем. Вообще-то нам сны не снятся, потому что мы даже и не спим. Мы отключаемся, и только. Никаких снов, никаких зрительных образов, потому что в окружающей среде не осталось помех, которые раздражали бы сознание. Мы не переходим из фазы глубокого сна в REM-фазу – фазу быстрого сна – и обратно, как было у предков.

Мантасу бы понравилась информация про поцелуи, я уверена. Еще я могла бы сводить его к Дане, она точно была бы не против. Я бы ей сказала, что он тоже хочет послушать о прошлом. Разве это не была бы хоть какая-то деятельность?

* * *

У Мантаса горят глаза. Оказавшись в сейфе, он с головой зарывается в страницы. Берет журнал и, не открывая, гладит его ладонью. Когда он это делает, слышится такой звук, как будто он проводит рукой по мокрому стеклу.

Я тоже что-то похожее делаю, но только тогда, когда, зачитавшись, не замечаю, как начала теребить край страницы. В последнее время я даже принимаюсь тереть край блокнота. Но он все равно что стальной, его не изогнешь, как хочешь.

– В дедушкиной квартире тоже был такой сейф, – говорит Мантас.

– А теперь?

– Дедушки уже нет, так что сейф уничтожили.

Мантас мне мало рассказывал про своих родителей. Он их не видел, его вырастил дедушка. Само по себе это не трагедия. Главное, чтобы при ребенке, пока он растет, был хоть кто-то из взрослых. Все равно в системе ты не одинок, у тебя всегда есть друзья, ты можешь, когда захочешь, потребовать себе социальных родителей или даже создать несколько их вариантов.

А раньше, наверное, это была трагедия – остаться без родителей.

Мы уже не меньше часа сидим в сейфе. Мама не поверила, что нам это надо для школы, но не возражала. С тех пор как пришло сообщение о микросхемах, а потом и о первых имплантациях, мама стала снисходительнее к моим порокам. Она даже не спрашивает, измеряю ли я температуру, а я и правда перестала ее мерить. Не сомневаюсь, что я научилась управлять своим теплом – охлаждаю свое тело с помощью визуализации. Если надо, повторяю: «Я бион, бион, я процессор блокнота, я лазерный луч», – и сразу остываю.

Мне по-прежнему интересно, как Мантасу удалось отключиться. Я имею в виду – физически. Чувствовал ли он страх, впадал ли в панику? Ощущал ли, что задыхается? Мантасу не очень хочется об этом говорить. Он сидит напротив меня, прислонившись к стене, с «Чайкой по имени Джонатан Ливингстон» на коленях. Правую ногу подобрал под себя, а левую вытянул вдоль моей ноги. Лодыжка Мантаса вся в темных волосках и в жилках. Я снова задумалась, можно ли это назвать словом cool.

– А что, если мы будем читать друг дружке? – предлагает он.

Мысль, может, и неплохая. Только надо бы выложить маме всю правду, тогда не придется сочинять другие версии появления Мантаса. Все равно мы не смогли бы читать книги под деревом или еще где-нибудь. Даже в комнате нельзя. Чтобы это не считалось нарушением – только в сейфе.

Не дожидаясь моего ответа, Мантас берет книгу и читает.

«Флетчер, хочешь научиться летать?»

Я слушаю его, и у меня впервые появляется желание закрыть глаза. И тогда происходит чудо: хотя я многого не понимаю, вижу себя внутри этого рассказа. О чайке у меня представление смутное, я видела ее в системе, в блокноте, однако воображаю себя чайкой, и…

– Знаешь, – говорю я ему, – я почти увидела то, что ты читаешь.

У меня, наверное, глаза горят, потому что он уставился на меня.

– Можешь читать помедленнее? – прошу я.

Он читает дальше, потом просит:

– А теперь ты мне почитай.

Мама не спрашивает, как дела с нашим проектом. Позавчера не спросила, вчера не спросила, и сегодня тоже. Она знает, чем мы занимаемся, и ничего не говорит. А ведь мы напрасно тратим время – и она знает это, но позволяет.

– Послезавтра Ине вошьют микросхему, – говорит она.

Так вот почему мама разрешает нам рыться в сейфе? Потому что голова у нее занята Иной?

– Мне надо с ней поговорить.

– Только рассчитай время. За двадцать четыре часа до вшивания она должна прекратить общение вживую.

– А почему ты мне раньше не сказала? – спрашиваю я.

– О чем?

– Об операции.

– Сама только сегодня узнала.

Вот это новость! Разве мы – не информационное общество?

– Это из-за ее расстройства, – говорит мама. – Ты, понятно, сама сможешь выбрать дату.

– А ты?

Я знаю мамину историю. Они с отцом провинились.

– Мне дата назначена. Через три недели.

– А мне?

– Тебе? Ты, наверное, будешь одной из последних.

– Но… я же хожу на терапию.

– Ну и что?

– А то, что я дефективная.

Мама улыбается:

– Ты не знаешь, кто такие настоящие дефективные. Это те, кому не подходит система.

– Ты имеешь в виду тех, у кого организм отторгает пересаженные ткани и органы?

– Не только. Вообще саму систему.

Я все равно не понимаю.

– Ни одного такого человека не знаю, – говорю я. – Не слышала про таких.

– Возможно, – кивает мама. – Они чаще всего отключаются.

Мы снова читаем.

Мантас признается, что плохо себя почувствовал, вернувшись домой после первого раза.

Предлагаю ему сделать перерыв, но он мотает головой и садится на пол.

Не выходят из памяти мамины слова про отключившихся. Таких выбраковывают.

И операция, которую будут делать Ине, тоже из ума не идет.

У меня кружится голова, не сильно, но кружится. Может, оттого, что я не привыкла встречаться через день. С мамой и с Алой я встречаюсь редко, а с Иной не считается – Ина еще маленькая, она мало разговаривает и все время рядом со мной, как деталь обстановки.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

Мантас молчит, значит, не может подобрать сравнения для того, что чувствует.

– Привыкну, – наконец говорит он. – Пойдем читать.

Сегодня начинаю я. Выбираю отрывок из «Винни-Пуха». Я даже мультфильм видела. Мантас «Винни-Пуха» не видел, зато смотрел «Вверх» и «Планету сокровищ», которых не видела я. Но ему понравилась фраза, которую я прочитала: «Ты сам виноват, Иа. Ты же никогда ни к кому из нас не приходишь. Сидишь как сыч в своем углу и ждешь, чтобы все остальные пришли к тебе. А почему бы тебе самому к нам не зайти?»[1]