Была и масса других неудобств.

Я добросовестно заткнула все щели в квартире, но кот за диваном нашел неучтенную дырку и спал только там. В дыре той было ужасно пыльно, и пыль эта, конечно, потом гуляла по всей квартире. В конце концов, рассвирепев, я взяла пылесос и тряпки и вычистила все места, куда могла дотянуться, после чего задиванье утратило для кота свою прелесть. Однако он стремительно рос на «нежнейшем филе ягненка с добавлением злаков и минералов» и недолго искал себе новое развлечение.

Слова застряли у меня в горле, когда, вернувшись как-то из магазина, я застала полнейший разгром, а болтающийся на обоях кот – белый и длинный, словно упаковка ватных тампонов, – медленно повернул ко мне голову. И уставился взглядом ангельской чистоты.

Терпение мое каждый день доходило до новых пределов, пока как-то утром я не пришла домой из редакции совершенно опустошенная, и кот вдруг выскочил ко мне в коридор, нелепо раскинув лапы. Он, разумеется, подозревал, что я принесла из круглосуточного магазина мясные палочки. А может быть, просто хотел дожрать шнурки на моих кроссовках, за которые принялся еще утром. Но мне почему-то вдруг показалось, что он мне рад, что он, может быть, меня ждал. Я вытащила шнурки из розовой пасти и понесла извивающегося кота на кухню. Мне очень хотелось спать, но дать коту длинную съедобную палку мне отчего-то хотелось сильнее. И смотреть, как он грызет ее. И урчит. И знать, что кому-то из-за меня хорошо.

Потом я лежала в кровати, кот скакал по моему усталому телу, а я объясняла ему, что никакой он не кот, а заяц, который думает, что он кот, и это мое глупое бормотание очень мне нравилось, и в конце концов я уснула, как давно уже не спала.

Вообще, кота как-то очень все полюбили. Полюбила соседка, полюбили все наши гости. Он был белым и мягким, нелепым и бестолковым. И в нем была жизнь – очень сильная, чистая, удивительная энергия, которая словно каждому рядом что-то давала.

Я смеялась, когда под утро он грыз меня за сережку, смеялась, когда вытаскивала его из раковины или мусорного ведра. Мы все бесконечно с ним хохотали. Вся наша квартира стала другой – в ней каждый предмет оказался вдруг вовлечен в какую-то живую историю (для многих она, впрочем, была очень короткой). Ботинки, подушки и канцелярские принадлежности хаотически перемещались по всему дому, а многие вещи покинули те места, на которых стояли годами.

Я вдруг почувствовала, что у меня есть дом, а не просто съемная комната. И что дом – это место, где тебя ждут и куда ты торопишься. Я впервые о ком-то заботилась, и меня потрясло, что забота может быть счастьем, а не проблемой. Но чем счастливее и веселее я была дома, тем все более несчастной чувствовала себя на работе.

Продолжалась война. Продолжались суды. Латышка вернулась, но А.Г. застрял в Португалии. Мне уже не было так одиноко, но мысль, что жить можно по-другому, что не обязательно все должно быть так тяжело, возникла во мне и не желала меня покидать.

Я приходила домой после ночной сдачи номера, смотрела, как ходит туда-сюда кот, засунув голову в тапок, и думала, что нет ничего счастливее этой жизни и нет ничего скучнее и бессмысленнее ночной сдачи номера.

Эти мысли одолевали меня особенно сильно по вечерам пятницы, когда мы отправляли номер в печать, а все знакомые и друзья расходились по кабакам, веселились и пили. Когда я часами ждала на подпись бумажные полосы и курила одну за одной в редакционном туалете, глядя в окно на кирпичные развалины, в которых мы подозревали старинные конюшни. Когда больше всего на свете хотелось домой, к коту.

– Оля, ну что вы теперь, на блядки? – спрашивала меня под утро главный редактор, которую, казалось, не брала никакая сила – ни коньяк, ни усталость, ни возраст.

– Нет, – отвечала я, с трудом поворачивая ручку входной двери.

Хотелось дойти до окна в курилке и выброситься в конюшни.

– V -

А.Г. вернулся, кажется, в начале июня. Он приехал весь черный от загара, с отросшей бородой – совсем как пират. Неловко повертел кота в руках, поставил его на пол и многозначительно сказал:

– Кот.

Герундий отнесся к старшему другу с большим уважением. Не драл, не кусал, не смел охотиться за ногами. Но иногда запрыгивал на плечо, ложился как воротник вокруг загорелой шеи и был настоящим котом пилигрима.

К июлю я уволилась из журнала. Ушла в никуда – безрассудно, без сбережений. «Легко. Лег-ко, – все повторяла я про себя как мантру. – Жить нужно лег-ко». В голове тяжело ворочались страхи – за себя, за будущее, за нерожденных еще детей.

Но кот от всего отвлекал.

Он начал красть. Сначала стащил ботинок соседки и спрятал его у меня в кровати. Затем буквально у меня на глазах с концами унес упаковку жвачки куда-то в шкаф, и там она сгинула. В доме не осталось ни одной зажигалки, а большинство моих носков потеряло пару. Исчезли жидкость для линз и все контейнеры, недальновидно оставленные на столе. Спасти мне удалось лишь с боем вырванную бумажку из банка – кот выкрал ее из сумки и нес в неизвестном направлении. В какой-то момент я сдалась. Мне вдруг представилось, что есть в квартире такое место, может быть, даже в шкафу – тайное, темное, доступное только белым котам, – где лежат все эти сокровища. И через много лет я волшебным образом это место найду: влезу в какую-нибудь дверцу, как в фильме «Быть Джоном Малковичем», а там – вся моя жизнь со всеми глупыми мелочами.

Близился мой день рождения.

Мне очень хотелось отметить его грандиозно – так, чтобы день этот стал началом новой, счастливой жизни. Я ежедневно перебирала в уме людей и платья и все решала, кого пригласить и что надеть.

Соседки в ту ночь дома не было. Когда миновала полночь и наступило 9 июля, я открыла ледяную бутылку шампанского, с наслаждением закурила и села за компьютер – писать большой пост о больших переменах. Я собиралась писать о том, что все теперь будет со мной по-другому, что я совсем перестану ныть и жаловаться, что жизнь открылась мне с иной стороны – светлой, спокойной и радостной. Текст этот я собиралась сопроводить своим переводом стихотворения о белом коте, написанного ирландским монахом в десятом веке и впоследствии переведенного Оденом, которого очень любил А.Г. Я предвкушала свою вечеринку, намеченную на вечер, и как все будут хвалить меня за этот перевод.

Текст почему-то шел плохо, я курила одну за одной и в конце концов так задымила кухню, что пришлось распахнуть окно. На улице прошел дождь, в комнате стало свежо. Я снова села за компьютер, написала еще пару фраз, как вдруг раздался резкий, короткий, скрежещущий звук.

Я застыла с очередной сигаретой в руках.

Я сразу как-то все поняла.

Тело вдруг странно отяжелело, я медленно поднялась, подошла к окну и выглянула в сырую тьму. Посмотрела на узкий жестяной бордюрчик – блестящий и мокрый. Потом так же медленно вышла в коридор, взяла куртку, надела тапки, открыла входную дверь и пошла по ступеням вниз. Я знала, что должна бежать, торопиться, но тело мое словно бы не хотело двигаться в том времени и пространстве, где случилось что-то ужасное и, может быть, непоправимое. Обогнув дом, я вступила в кусты. Сквозь черные ветки деревьев пыталась найти наше окно, но светящиеся квадраты дрожали и путались. Телефон я забыла и шла в темноте. Сердце стучало в ушах, в голове и в руках. «Что, если я наступлю на него? – думала я. – Что, если я на него наступлю?» Я представила, как погружается тапок в мягкое и живое, как пальцы ноги чувствуют сквозь подошву конвульсию и как после этого я не могу дальше жить.