Словно заразившись настроением молочницы, все смотрели на ребятёнка ласково, норовили потрепать по волосам или сунуть ему в карман то, что обыкновенно бывает у граждан сонной утренней добродушной очереди: оставшиеся с вечера семки подсолнуха, карамельку, а то и баранку, всю в табачных крошках.

Работники же умственного труда «ничего тяжелее ручки в руках не держали», а посему это давало мне повод считать их лентяями, зряшными людьми, которые даром едят чужой хлеб. И в этом была какая-то несправедливость. Мне было невдомёк, за что их так жестоко обидела судьба.

Жизнь, как часто это бывает, позволила мне самому разобраться в вопросе соразмерности деяний и воздаяний29.

Я поступил подсобником на завод, и после того, как однажды, прямо на моих глазах напарника раздавило рулоном каучука, был передан в руки докторов Екатерининской богадельни30, где пилюлями и клистирами те тщились истребить из моей памяти само воспоминание о случившемся несчастье.

Ровно через три недели, бледный от слабости, я вернулся в семью и на службу. Казалось, жизнь потекла по прежнему, хотя и размытому немного руслу. Работа моя была несложной, механической, так что вскоре я почувствовал себя нормальным членом общество. Но когда пришёл день оплаты по коммунальным счетам, я был готов разорвать в клочья квитанции за свет и дрова, ибо никак не мог заставить себя сосредоточиться.

Я тупо смотрел на бумажки. Буквы расплывались и прыгали, а едва я собирал их в строку, как переставал узнавать, которая из них кто. Я потел, меня лихорадило, чтоб успокоиться, неверными руками подносил ко рту стакан чаю, но и тот, если не выскальзывал из рук, то дрожал мелко, совместно с подбородком. Честно говоря, едва удавалось не поддаться искушению, дабы не покусать этот самый стакан. Не от злости или слабости, но от судорог, что сводили всё моё тело… сводили в буквальном смысле на нет.

И тут, в этот самый момент, я вдруг вспомнил про не раз осмеянных мной работников умственного труда, которым изо дня в день, из года в год приходится собираться с мыслями, невзирая на то, что происходит с ними и подле.

Вовсе сбитый с панталыку, пристыженный, с того дня я, тем не менее, пошёл на поправку, и даже поступил в ШРМ — школу рабочей молодёжи. Мать путает её с ЦПШ, церковно-приходской, но я не поправляю, пусть думает, что хочет, так спокойнее нам, работникам умственного труда. Меньше будет бабьего крику, больше пирогов напечёт. Диалектика, как-никак.

31 декабря

Дом или маяк красного кирпича, кажутся сделанными из пряников, непременно имбирных. Любоваться ими одно удовольствие. Не пробуждая аппетита, они, тем не менее, вкусны. До них хочется коснуться, и, держась за шершавый прохладный, отполированный временем бок, обойти кругом, дабы сомкнувшиеся очертания окончательно утвердились в сознании.

Отражаясь от этих стен, солнечные лучи румянят округу несколько иначе, чем когда безыскусно минуют их. Лакомый лаковый цвет распущенного яичного желтка особенно хорош в предвкушении знойного дня, и даёт повод не примириться с его изнуряющей томностью, но радоваться ему, как должно.

На фоне стен из красного кирпича, дождь теряет изрядную долю своей сырой натуры, и глядя на брызги, как на искры от серебристых гвоздей, что вбивает он в землю, чудится трепет морских волн, солёных на вкус, из-за явных и сокрытых слёз человечества.

А снегопад, что и сам по себе ловок?! Да ежели задником — такая стена… Нанизанный бусинами на прозрачную нить видится он, не иначе.

Но где та старинная кладка красного кирпича. Заместо неё — занавесь сумерек. А вместо хоровода юных балерин в снежных пачках, с неба льёт, как в октябре. То год рыдает о совершённом сгоряча и несбывшемся, но обещанном. Плачет он не шутя, с очевидным, искренним раскаянием, но это нисколько не помогает делу, не может уже помочь, ибо от года остаётся всего каких-то несколько часов, и на скользком от его слёз пороге в грядущее — разочарования, поруганные ими надежды, без которых не бывает жизни, ни одной.

Новогодняя ночь

Помню первый Новый Год, когда мне разрешили не ложиться спать…

За небольшим круглым столом были… Самые близкие? Ну, можно сказать и так. Но скорее — те, кто мог. Семья, развеянная, как мука над столом земли, сквозь сито времени и войны, не могла собраться вместе в полном составе никак. Алма-Ата, Валуйки, Таллин, Хабаровск, Слобода, Бухта Провидения, Фрунзе, Владивосток, Липецк, Москва, Енакиево, Ленинград, Воронеж, Северодвинск… Мы часто играли в города по атласу мира, выискивая точку на карте страны, где не живут наши родные, но редко находили их.

— Тут-то хоть нет никого? — Хохоча, подначивали мы друг друга.

— Да, вроде…

Но всякий раз, насладившись нашим замешательством, дед подавал голос из спальни, и немного злорадным тоном сообщал, к примеру:

— А вот и нет! Попали пальцем в небо! Тут ещё с двадцать восьмого живёт ваша тётка, моя сестра, Лида.

— Дед, да сколько их у тебя?! — Спрашивали мы, готовые в очередной раз испытать гордость за немыслимое число неведомых, почти мифических родычей, с большей частью которых мы видались, в лучшем случае, лишь в раннем детстве, а знали только по фотографиям из семейного альбома. Ведь у одного только деда было одиннадцать братьев и сестёр, но ведь имелись они ещё и у бабушки, прабабушки, прадедушки и всей их, нашей родни…

— Помнишь дядю Петю?

— Это которого? С лысой, как шар головой?

— Не, то дядя Яша.

— А… Так это, верно, тот, который мне привозил невозможно огромную грушу? Я хорошо помню, как сладкий её сок стекал по подбородку за шиворот!

— Ты не можешь помнить! Ты был совсем маленьким! К тому же, то совсем другой дядя! Тот, который с грушей, был военный моряк, служил во флоте.

— На Чёрном море?!

— На Тихом океане!

— Матрос?

— Издеваешься?! Вон, гляди на фотокарточку!

— Я в погонах не разбираюсь…

— Тебе должно быть стыдно! Пол семьи военных, и не абы каких!

И так — каждое тридцать первое декабря.

Пока мы возили пальцами по карте, бороздя воображаемые просторы, бабушка возилась в кухне и курсировала по узкому проливу коридора с горячим и закусками, выставляя фиолетовые узорные тарелки со всё новыми и новыми кушаньями.

За столом я старался быть как можно менее заметным, чтобы обо мне забыли и не отправили спать,