– Все эти прекрасные картины, так украшающие Париж, создал художник по имени Ксавье Пру. Ксавье не похож на тех, кто пишет граффити, – парней из неблагополучных районов, регулярно улепетывающих от полиции. Как видите, Ксавье обеспечен, интеллигентен, и на этом, пожалуй, все. Закон он нарушает точно так же, как и другие его коллеги. Ксавье, откуда твой псевдоним?

Вопрос прозвучал сначала по-французски, потом по-русски. Ответы шли в обратном порядке.

– Мой псевдоним происходит от названия детского комикса BlecleRoc, в котором я заменил последнее слово на анаграмму слова art. Получилось rat – по-французски «крыса». Кроме того, первыми моими уличными рисунками были изображения крыс, которых я считаю единственно свободными животными в городе. Крысы распространены по всему миру так же, как и стрит-арт.

– Почему ты вдруг решил, что хочешь расписывать стены?

– Во время поездки в Америку меня поразило граффити в нью-йоркском метро. И, вернувшись в Париж, я попробовал сделать что-то похожее на старом заброшенном доме на Рю де Фермопиллы. Получилось просто ужасно. И вот тогда я вспомнил, что, когда я был ребенком, мы с родителями ездили в городок Падуя под Италией. И там я увидел граффити, сделанные фашистами. Пропагандистские лозунги были написаны на стенах при помощи трафаретов. Я помню, как расспрашивал об этом отца. Лицо Муссолини, нарисованное с помощью трафарета, навсегда осталось у меня в памяти. Так что мой стиль начинался под влиянием странной комбинации американского граффити и фашистской пропаганды. На формирование собственного стиля мне понадобилось десять лет, чтобы добавить свою лепту.

– Твои работы невероятно хороши, и очень жаль, что беспощадное время их уничтожает.

– Ты зришь в самую суть, мой русский друг, – печально согласился француз. – Именно для того, чтобы продлить жизнь моих настенных картин, я выпустил в этом году альбом с фоторепродукциями всех моих работ, которые еще сохранились на стенах Парижа.

– Где его можно купить?

– Нигде. Альбом вышел малым тиражом, я выпускал за свой счет. Издание оказалось довольно дорогим в производстве и стоило мне изрядных денег. Я берегу альбом для друзей. Донат, прими в подарок, мне будет очень приятно, если обо мне узнают и в России.

Художник скинул со спины рюкзак и, расстегнув, вытащил шикарно изданный буклет, на обложке которого красовалась все та же по трафарету нарисованная крыса и стоял автограф Блека ле Ра.

Француз приблизился к камере почти вплотную и протянул издание, по-русски проговорив:

– Спасиба, Данат!

Из-за камеры показалась рука, взявшая подарок. Рука с альбомом скрылась из кадра, но через секунду появилась снова, и оператор с художником обменялись рукопожатиями. По экрану снова замелькали кадры с домами, на которых Блек ле Ра оставил свой след.

Вера Донатовна остановила аппарат, включила свет и сказала:

– Насколько могу судить, когда Блек ле Ра уже вовсю расписывал Париж по своим трафаретам – а родился он, на минуточку, в пятьдесят первом году, – Шестикрылый еще под стол пешком ходил. Если, конечно, уже появился на свет.

– Вера Донатовна, альбом сохранился? Он у вас? – взволнованно осведомился Карлинский, поднимаясь со стула и принимаясь шагать по тесному архиву.

– Ну, Борис Георгиевич, вы сказали! Альбом! – скептически скривилась соседка. – Альбом у отца отобрали на таможне. Папа страшно ругался и даже ездил к министру культуры, требуя вернуть подаренную вещь.

– Как же вернешь, если отобрали на таможне? – простодушно удивился Вик, продолжая сидеть на табурете и с любопытством рассматривать Веру Донатовну.

– В том-то и дело, что там же, на таможне, альбом забрал себе какой-то сотрудник посольства, – раздраженно отмахнулась старушка. – Просто потому, что работал в советском представительстве во Франции, и у его багажа имелась дипломатическая неприкосновенность. Вернувшись из аэропорта, отец так бесился по телефону, что, я думала, министра культуры хватит удар. Министр даже сам позвонил тому дипломату и попросил вернуть альбом, но дипломат от всего открестился. Наврал, что оставил альбом в самолете, или наплел что-то такое же неправдоподобное.

Вера Донатовна вышла из помещения, раздраженно взглянув на мужчин. Вик тут же подорвался со своего места, поспешно выбежав следом за Ветровой. Немного погодя доктор Карлинский тоже вышел в коридор, давая возможность соседке запереть дверь на замок.

– Любопытная история, – задумчиво протянул Борис, поднимаясь из архива вверх по лестнице. Идущий за ним Виктор грустно проговорил:

– Жалко, конечно, что альбом пропал.

И тут же оптимистично добавил:

– Зато сохранился фильм.

– Кинематограф – это что-то удивительное, – подхватила замыкающая шествие Вера Донатовна.

– И Соня так считает, – выдохнул Виктор. И покраснел.

Заперев Дом творчества, вернулись к себе. Вера Донатовна пошла на кухню заваривать чай, а доктор Карлинский, усевшись за стол напротив Виктора, проговорил:

– Ох, Сонька, Сонька! Не везет ей. С самого детства не везет. Представить себе не могу, как ей жилось с моей сестрицей. Представляешь, родная сестра меня стеклом кормила. Я маленький был, она мне говорит – Боренька, хочешь клубничку? Открой ротик. Я открыл, сестричка положила мне в рот елочную игрушку и приказала – жуй! Хорошо, родители были дома, в больницу отвезли. А один раз глаз мне пыталась ложкой вынуть. Хотела посмотреть, что у меня внутри.

– Тебе сколько тогда было?

– Года два, я сам не помню, мне мать рассказывала. Сестра меня на пять лет старше. Была для меня непререкаемым авторитетом. Мы с ней кошек резали. Сестра говорила – исключительно в научных целях. Так что, сам понимаешь, пожив с такой сестричкой, я мог стать либо психопатом, либо психиатром. Соне хуже пришлось. За меня хоть родители могли заступиться, а Сонька была с ней один на один.

– А как же Сонин отец?

– Мишка-то Кораблин? Он хороший мужик, военспец, весь в работе. Мотался по командировкам, к нему нет вопросов. В это время моя сестрица творила что хотела. Ее любовников в их доме перебывал табун. Соня молчала, отцу не рассказывала. Матери боялась. А однажды взяла и все вывалила как есть. Это для Михаила был триггер. Спусковой крючок. Он усадил мою сестрицу в машину и повез на дачу. До дачи они не доехали – разбились. Как понимаешь, не случайно. После этого у Сони начались проблемы со здоровьем. Я ведь о ней неожиданно узнал. От Игорька Залесского. Приятеля моего, декана института криминальной психиатрии. Да ты его знаешь, он к нам заходил.

– Да, помню Залесского.

– И вот представь себе, Витюш, зовет меня Игорек к себе на свадьбу, говорит, что невеста – психиатр из Питера. Некая Лада Белоцерковская. Стали о Ладе говорить, и выяснилось, что есть у нее пациентка – девица Кораблина. Я удивился. Какая, говорю, Кораблина? Случайно, не Софья Михайловна? Так это, говорю, моя племянница. Везите ее ко мне. Кто лучше близкого родственника присмотрит за страждущим? Так и встретились мы с Сонькой. Ведь ты пойми, Витюш, у Сони, кроме нас с тобой, вообще нет никого. И если мы в беде ее оставим, девчонка окончательно свихнется.