На самом деле многие считали его итальянцем. Бонапарт и сам хвалился: «Благодаря моему происхождению все итальянцы видят во мне соотечественника!» Он рассказывал, что когда его сестра Полина получила предложение руки и сердца от князя старинного итальянского дома Боргезе, итальянцы сказали: «Да, эта партия подойдет, это наши, это одна из наших семей». И когда Бонапарт велел папе римскому приехать в Париж на церемонию коронации, итальянская партия в окружении папы взяла верх над австрийской партией и уговорила его принять приглашение. Аргументы были следующими: «В конце концов, мы посадим итальянскую семью править этими варварами. Эта наша месть галлам».

Но вскоре это обернулось для них плохой шуткой. Две принцессы из семьи Бонапартов были весьма популярны: Каролина своей благотворительной заботой о несметном количестве бедняков Неаполя, а Полина – своими эксцентричными шалостями. Самая красивая из сестер, она была гордой и бесстыдной и любила демонстрировать свое тело. Раз в неделю она устраивала la cérémonie des pieds, во время которых ее служанки мыли и посыпали тальком ее очаровательные миниатюрные ножки в присутствии пожирающих ее жадными взглядами мужчин-аристократов, а иногда и какого-нибудь кардинала. Она также велела Канове, лучшему скульптору Европы, который отличался пуританскими взглядами, ваять ее скульптуру обнаженной до талии, возлежащей на ложе (он отказался ваять ее полностью обнаженной, как она того хотела). В этом ложе был механизм, который поворачивал тело вокруг оси, чтобы можно было видеть его под разными углами. Это стало вечерним развлечением для римского высшего общества.

Но французское правление было продажным, развращенным и грабительским. Французы крали любые ценности, которые «плохо лежали», и многие из тех, что «лежали хорошо». «Варвары» забрали многие лучшие произведения искусства, аргументируя это тем, что итальянцы плохо о них заботятся, мало о них знают и мало ценят. Благодаря усилиям Кановы, в 1815 году при поддержке Каслри и Веллингтона, многие из этих шедевров, включая четырех античных коней Венеции, были возвращены в Италию. Английские войска сдерживали возбужденные толпы парижан, которые хотели помешать репатриации. Но более тысячи бесценных шедевров исчезло в провинциальных французских коллекциях (факт, который противоречит утверждению Бонапарта, что он везет искусство Европы в Лувр, чтобы весь мир смог увидеть его там), они так никогда и не были возвращены в Италию. Деньги крали так же, как и произведения искусства. Триест, по словам очевидца, оставили совершенно пустым. Другие города полностью разграбили. Разнообразные новые королевства или республики, которые создавал Бонапарт в Италии, были плохо продуманы и функционировали, пожалуй, еще менее эффективно и еще жестче, чем те, на смену которым они были созданы. Франция обложила итальянцев непомерными налогами, а тех, кто не платил, считали разбойниками и вешали. Если деревни или города отказывались их выдавать, то вешали мэра. Италия стала местом, где тысячи французов, обычно члены семей маршалов и генералов или других влиятельных персон, могли с легкостью получить высшие административные должности, с большим жалованием и многими попутными привилегиями. А там, где управляли французы, всегда был культурный империализм или расизм, как это теперь называется. К итальянскому языку относились как к варварскому наречию. Так, в Ронколе, в Пармском княжестве, французский чиновник с ухмылкой записал новорожденного Джузеппе Фортунино Франческо Верди Жозефом-Фортуна-Франсуа (Joseph-Fortunin-François). Когда Бонапарт был разгромлен, большинство итальянцев готовы были предпочесть австрийцев, папскую власть, даже Бурбонов, лишь бы не ненавистных французов. Мюрата, который после поражения под Ватерлоо вернулся в Италию, казнили без колебаний.

С самого начала большинство бриттов невзлюбило Бонапарта. Уильям Питт на собственном опыте узнал, что его словам нельзя верить, а Каслри и Каннинг, в свою очередь, считали его неисправимым лжецом. Даже его преданный секретарь, Луи Антуан де Фовеле Бурьен, один из самых благожелательных его биографов, писал: «Мне было больно писать под его диктовку официальные заявления, каждое из которых было обманом». Когда секретарь осмелился протестовать, Бонапарт ответил: «Дорогой мсье, вы идиот, вы ничего не понимаете». Но и Бурьен, и другие все прекрасно понимали. Бонапарт был человеком, которого еще в младенческой колыбели добрая фея одарила настолько щедро, что большинству людей это просто трудно представить. Но она лишила его многих качеств, которые многие люди, какими бы простыми и скромными они ни были, считают само собой разумеющимися, в частности умения различать ложь и истину, добро и зло.

Британцы очень быстро это поняли, особенно Питт и Каслри. Они оба гордились тем, что ни разу не солгали в палате общин. Лорд Ливерпуль, который в молодости своими глазами наблюдал падение Бастилии и никогда не мог забыть этот ужас, видел в Бонапарте человека, который превратил разъяренную толпу в армию, способную терроризировать всю Европу. Обычные британцы, с их врожденной ненавистью к регулярной армии и страстью к военно-морскому флоту, представляли Бонапарта воплощением регулярной армии, а флот – ниспосланной свыше защитой от него. Все, что ни делал Бонапарт, было неправильным или, если что-то казалось правильным и благородным, то непременно было подозрительным. Нельсон и сам подытожил эту интуитивную неприязнь к Бонапарту: он взял в руки щипцы и сказал: «Не имеет значения, как я положу эти щипцы. Но если Бонапарт скажет, что они должны лежать вот так, мы непременно должны положить их иначе».

Английские интеллектуалы, если можно применить этот термин, разделились на два лагеря. За редким исключением, художники были весьма враждебно настроены и полностью отвергали заявление Бонапарта, что мировое искусство должно быть сосредоточено в парижском Лувре. Тот факт, что он переименовал его в Музей Наполеона восприняли как нестерпимую наглость солдафона. Многие писатели сначала были очарованы революцией. Вордсворт, писавший: «Блаженством было дожить до рассвета! Но встретить его молодым – настоящее счастье!», хотел найти «пантисократию»[18] в Америке с Саути и Кольриджем, чтобы воплотить новые идеалы. Но все трое отказались от этой идеи. Вероятно, жестокая реальность периода террора оказалась более убедительной, чем мощные аргументы Эдмунда Берка. Но Берк на раскаленных каменных скрижалях вырезал аргументы против революционной Франции (и косвенно против самого Бонапарта как ее наследника). Его невероятно популярное эссе «Размышления о революции во Франции» были главной поддержкой думающей части нации в долгие сумрачные годы войны.

Вордсворта особенно сильно потрясла жестокость Бонапарта в отношении крестьян на захваченной территории. Саути написал свою блестящую книгу «Жизнь Нельсона», которую прочитала вся страна, эта книга на целое столетие оставалась эталоном для писателей-биографов. Кольридж очень много узнал о геополитике (к которой у него была врожденная склонность), когда служил секретарем у губернатора Мальты во время подготовки к Трафальгарской кампании на Средиземноморье, и стал близким другом британского военного эксперта капитана Чарльза Уильяма Пасли, чью книгу о глобальной стратегии Британии так высоко оценила Джейн Остин. Кольридж испытывал к Бонапарту странное отвращение. Он написал десятки статей для Morning Chronicle, где осуждал политику и действия Бонапарта, которые, по его мнению, были вызовом для всего, что было дорого Британии – от личной свободы до независимости наций. Бонапарт был «злым гением планеты». Кольридж даже считал уместной идею физического устранения Бонапарта. Говоря высокопарно, он видел Бонапарта не столько сверхъестественным антихристом, сколько монстром, «врагом рода человеческого», который «развязал войну против всего человечества».