футболка и, как румянец костра на лицах, заходящее солнце на стеклах и медно-рыжих в медленном луче его курах. Наделила тем, чего не было и не могло быть, его и себя.

– Ловлю тебя на слове, – говорит А. В. – Будь верным Русланом – сделай кое-что для меня… Надо забрать у бывшей жены кое-какие отцовские вещи, фотографии и документы, касающиеся моих родителей. Она уже все подготовила. Меня она видеть не желает, но я сказал, что приедет дочь моего друга. Она не догадается, не тревожься…

– Почему она тебя до сих пор ненавидит?

– Она не ненавидит… Она инвалид. Так же, как я, ты ведь знаешь.

– Ты был инвалидом. А она… тоже была… или есть?

Он всегда морщится, когда я говорю не то. Нет бывших инвалидов, как нет бывших алкоголиков.

Надя тоже ходит теперь, если мне это интересно, и живет одна.

Юго-восток этот, как только выйдешь из метро на простор перекрестка, смотрится теплой окраиной, когда дальше еще на много километров московской земли. Сахаристое утреннее тепло. Неяркий, влажный свет, какой бывает утром, если обещали днем дождь. Автобус едет, везет свет снаружи, за окном, а у окна сидит неяркий, крепкий и скромный человек, розовато-грубая кожа, и в нем уже весь поселок и благодать.

Выйдя из автобуса, сразу можно увидеть трансформаторную будку, на которой написано анонимное четверостишие про приход весны, которая, да, и сюда приходит. Строчка «И мы начнем все с чистого листа» у меня тут же перевралась как «с чистого лица». Чистое обветренное лицо как будто другого города, городка. Промзона с одной стороны шоссе, с другой – приземистый родной беспорядок-житье: торговля, белье на балконах и под балконами, решетчатые лотки арбузов и дынь. Легкая обшарпанность, как загар. Дома не выше пяти этажей. Это еще не поселок, подступы, одну улицу занимающее отвыкание от той, откуда приехала, агломерации, называемой Москвой с большой буквы. За двором просматривается баскетбольная площадка, вдоль ее сети таким строгим и зыбким проходом попадаешь в поселок. Поселок для рабочих водопроводной станции. Либо, пройдя по одной только улице, уехать, либо провести целый день. То, что однородно на первый взгляд, внутри себя разнообразнее и ненарочнее, чем любой парад, базар и куча мала, любой кусок московского центра. Дом, каждый в своем саду, два крыльца. Как не повторяется яблоко на яблоне, так не повторяется двухэтажный, поделенный на четыре семьи, палево- или кремово-желтый, травянистый или бирюзовый, с белыми сандриками и медальонами крыльцом. Крыльцо и есть лицо, как выступающее рыльце собаки, кошки. Молва всегда говорит, что сложили пленные немцы. Нет, А. В. знает, что пленными были наши. В головах центральной аллеи, перед фронтоном закрытого раз и навсегда кинотеатра, св. Ленин проповедует птицам. Будний день, людей нет, почти. Две женщины и двое детей: молодая мать, молодая бабка, коляска, мальчик лет трех. Мы движемся в противоположных направлениях. С конца, где тот, нужный дом и откуда не видно начала, аллея дрожит. Куда удаляются две женщины, красная коляска, ребенок, там стена глубины, непроглядный свет. Они перестают значить самих себя, потом что-либо вообще, их принимает вода сияния. Толща утра, растворившийся край взгляда и мира. Листья дымятся от ее брызг.

Мир этого взгляда беззвучен. Звук – событие, а событие – беда. Большая часть звуков возникла уже после грехопадения. Звук воды из крана или шланга и звук дверных петель в меньшинстве.

Канава между улицей и забором, в ней васильки, переплет крылечного окна – дача. Вделанный в калитку звонок и вделанное в звонок зудение – квартира. Она никуда не уедет. Вышла в платье-халатике на пуговицах и вязаной кофте поверх. Не приволакивала ногу, как А. В. На ступеньках стояли резиновые полусапоги, лежала тяпка. Она не пригласила в дом, и казалось, это не от враждебности, а просто не пришло ей на ум, настолько она уже давно готова отдать то, за чем я послана. Она вела себя так, словно я тороплюсь. Вынесла старый кожаный портфель и, передавая, спросила:

– Как Федя?

Я догадалась, что речь о «моем отце», и ответила: ничего, спасибо.

Но все же была обида – какая-то особая костистая скупость лица, глаза и рот, которые как бы при себе. Я помнила слова А. В., верила: это не в его адрес, не о том, что сейчас. Не о настоящем. О том, что было, прошло и никак не может пропасть из виду, потому что уходить ему некуда. И уходит, шагая на месте.

В портфеле был аттестат зрелости А. В., его университетский диплом, диплом его отца, свидетельство о браке родителей, наконец, фотоархив. Фотокарточки колодами упакованы в пожелтевший целлофан. Их нельзя извлечь, но я знаю, что там нет его – ребенка: А. не снимался до переезда в Москву. Верхними в колодах лежат: довоенная групповая – двумя рядами рабочие гидроузла, молодая белорубашечная фигурка – отец на гранитных ступенях моста, кажется, через Яузу, две сомкнувшиеся девичьи головы (но это тетка с подругой), две веселые пожилые пары за самодельным садовым столом, зимняя деревенская улица, две мужские фигурки крохотные, одна подняла руку, машет. Зимнее – это отец и Мишка в последний приезд. Про девушек я спросила, не мать ли одна.

Еще «гроссбух» – тучная сыроватая тетрадь, вся исписанная.

Все это А. В. не стал убирать далеко, а положил горкой на край письменного стола. Раз он не говорит ничего прямо сейчас, значит, и впрямь что-то важное. Компьютер находился в рабочем режиме, и на мониторе чернел по белому столбик текста.

– Вот, какие-то ребята хотят сделать статью обо мне для Википедии, – усмехнулся А. В., толком не выбрав между растроганностью и презрительностью. – Ни в один справочник по советской науке так и не попал, а теперь удостаиваюсь, ну, спасибо… Материал готовлю из первых рук…

Я взглянула мельком: фамилия-имя-отчество, дата рождения в скобках, тире, профессиональная принадлежность или род занятий. Внутри скобок, через запятую после даты рождения, видимо, место – Василий-остров.

– Василий-остров? Это что, Васильевский? Разве ты ленинградец?

– Нет-нет, Василий-остров – деревня, в которой я вырос.

– Новость. Где это?

– Талдомский район.

– И она что, вправду на острове?

– Теперь нет. Был островок на Верхней Волге, но так близко к берегу, что обходились деревянным мостом. А когда делали Московское море, береговой рельеф кое-где поменялся: куда-то вода прибыла, откуда-то ушла, насыпали землю, подняли бывшее дно, – и островок с деревней стал частью суши.

В правом верхнем углу экрана – книга об отце. На несколько пробелов вниз белая равнина.

– Год не дожил до девяностолетия. Не странно