Всех выставить на торги!

Семейку, одноногого, девку их – как особенно красивых и страшных зверей.

В сущности, неизвестно, что страшнее: лютый тигр совсем без разума, одни клыки, или такой вот слабый человек на морозе, размахивающий сабелькой, дающий полную волю инстинктам? Аххарги-ю сам видел, как пьяные стрельцы в острожке напоили казенного козла белым винцом. Тот побежал решительно – физически веселый козел, потом упал.

Какой в том разум?

И стрельцы решили, что просто кончилось в козле действие винца.

8

Угревшаяся у печи девка гибко потянулась к отставленной деревянной ноге:

– Дай почищу. Замаралась совсем.

– Не хочу, – оттолкнул. – Пусть стоит.

– Я с тобой разговаривать боюсь, – пожаловалась Девка немцу. – Я больше боюсь с тобой разговаривать, чем сама с собой молчать.

Аххарги-ю от таких слов сбивался.

Адаптер садился, зябко несло чужой информацией.

До того пустой эфир вдруг наполнялся сигналами других времен.

Звон, треск, шипение. Может, из того самого веселого вертограда. «Если скучно стало вдруг, позвони скорее, друг. Приглашу тебя к себе, не забудешь обо мне». Тут же требовательно извещалось: «22 года, рост ПО, грудь 3. По знаку – Водолей, глаза серо-голубые, цвет волос русый». Бесстыдно делились амебы, самки трилобитов сбрасывали тугие панцири, может, для пущего удобства, дриопитек непристойно метался по зеленым веткам, обирал с ног клещей – все счастливы без перерыва.

Нет, неправильно попал на уединенный коричневый карлик друг милый: торговля самками всегда считалась признаком неразумия.

Жадно ловил сигналы сущности – лепсли.

Сам бы двинул к уединенной протоке, но убьют ефиопа – все потеряешь. Даже с одноногим вместе ничего не сделаешь. Приходилось ждать весны.

Снег завивало столбом. Запах зверя. Дым уходил в небо.

Смутно опускалась на снега полярная ночь, играло северное сияние.

Красота, может, и спасет мир, но все сугробы пока – в желтой человечьей моче, в мертвом ужасе.

9

Ближе к весне Семейка выслал в сторону немца лазутчика.

Тот не вернулся. Беглый дьяк Якунька совсем утвердился во мнении, что сердитый немец идет отобрать у него нож.

Ломало льды, стреляли, кололись льдины.

Посланные вниз казаки Еким да Харя вернулись с рассказом о некоем новом острожке, поставленном в узкой части реки.

Оказывается, немец время зря не терял.

Две пушечки легко потопят любой коч, побьют борта ядрами.

А берегом острожек не обойдешь. Сендуха гола, как ладонь, по ноздреватому весеннему снегу не пробежит даже олешек. Ближе к весне, кстати, и дикующие враз пропали, будто поняли, что опасно теперь ходить вблизи у рта мохнатых: наверное, драться будут. Однажды только встретили лазутчики глупого старичка. Сидит на пеньке в кукашке. Как месяц за тучку забежит, поднимет круглую голову да так глухо говорит: «Свети, светило».

Вверх по реке, увидев такое, и посылать никого не стали.

Зато по весенней разбухшей воде снова принесло в протоку плот с мачтой в виде короткой виселицы, а к мачте привязан один из тех пропавших в сендухе лазутчиков. Вид несчастный. Немножко жив, руки-ноги черные. А говорить не может – хитрый немец выведал у лазутчика все, в чем нуждался, потом жестоко вырезал язык и отправил обратно.

Зачем-де вам разговоры?

Пользуясь открытой водой, сделали вылазку вниз на новый острожек в узине, но немец не зря считался военным. Стрельцы не спали. Выпалили враз из двух пушечек.

Еле отбились.

А немец как с ума спрыгнул.

Одного из пойманных в стычке допросил в верхнем острожке, тоже привязал к плоту. На этот раз язык не стал вырывать – оставил, только предварительно выбил зубы, чтобы зубами не мог развязать веревки.

А он развязал.

Плот удачно ткнулся в ледяной берег, пополз по нему.

Разбойники содрогнулись: полз, оставляя за собой след из нечистот.

Не жилец, это ясно, но успел нашептать, что военный немец не уйдет, пока не возьмет лагерь разбойников. Сложить оружие не просил, ни в ком не нуждался. Обещал всех крепко связать, в собственном коче пустить вдоль берегов вниз по течению. На корме зажгут смоляную бочку, чтобы дикующие видели издалека и слышали стоны и крики. Им полезно такое слышать. Черные птицы будут парить над суденышком, как хлопья пепла. Пусть дикующие заодно поймут: сильно они задолжали государю, пора отдавать долги. Пусть поймут наконец, что одни русские идут в сендуху от Бога, другие от Дьявола. Пусть в страхе толкут в ступах кости покойных отцов. Обещал: всех, кто помогал Семейке, прикуем над рекой цепями к специальным насестам.

Семейка невольно задумывался.

Почему клад всегда уходит из рук?

Смутно вспоминал штормовую ночь в далеком детстве, когда старший брат, пропадая в тумане, под грохот обрушивающихся на берег морских валов таскал в уединенную пещеру немецкое подмоченное сукно штуками, серебряную посуду. А потом пропал. Не вернулся и через много лет. Младшего нашли среди штук дорогого сукна, среди серебряных кувшинов, другого добра, а старший утонул, наверное.

Так рос.

За участие в стрелецком бунте попал в Сибирь.

Подальше, подальше от молодого царя! Он только пьет кровь живую и лается.

Бог чудовищ не наказывает, чего-то ждет. Может, рук марать не хочет. Потому и бежал Семейка все дальше – к убегающей от него границе. Надеялся, что, пока бегаешь, все бояре перегрызутся, забудут про беглых, а тут мы возьмем и вернемся. А за нами обозы с мяхкой рухлядью.

Разве не простит государь?

Смотришь, поставлю свою деревеньку.

На Руси все возможно. Сам однажды под трухлявым пнем увидел крест из мха. Явственно указывал на богатство. Но только наклонился, как понесло низкий влажный туман. Щупает руками – а ничего нет. Валяется на земле проеденный ржой чугунчик. И трава-прострел, от которой дух, как от падшего ангела.

Столько лет прошло, а снится один сон.

Страшный ледяной берег, с обрывов сеет снежная крупа. Небо низкое, северное, белесое. Никаких растений, единственный ручей промерз до дна. Никакой радости в мертвых изгибах камня, в ледяных наростах.

Чудны дела твои, Господи!

Вот не дал, не дал чужой стреле ударить в сердце, руки-ноги пока не оторвало, значит, верным путем иду. Господь нам не попустительствует.

Мне бы, мечтал, землицы.

И чтобы речка тихая.

10

Военный немец тоже не дремал.

Все любят чудесные истории, думал.