Ди потянулась к столу, чтобы поставить бокал. И не дотянувшись, оцепенела в шаткой позе. Голову будто тесным обручем сдавило, и в висках заломило. Она смотрела на вазу. Точнее, это был самый настоящий вазон, огромный, в метр высотой, пузатый. Он стоял в углу на полу и ничего в нем примечательного не было – Ди подумала, что Матильда наверняка использует эту уродливую штуку как мусорницу, – кроме одной вещи. Кроме стилизованной росписи a la Минойский Крит. На трех ярусах вазописи замерли в стремительном движении танца быки. Ловкие танцовщики, полуголые, с осиными талиями, уворачивались от смертоносных рогов, готовились прыгнуть на голову быка и, взлетев на спину мчащегося животного, демонстрировали свои акробатические таланты.

«Что ты там увидела? По-моему, жуткая дрянь». – «По-моему тоже. Не выношу быков». – «И поэтому смотришь на них так, что сейчас дыру прожжешь глазами?» Ди отвела взгляд от быков и поставила наконец бокал на стол. «Интересно, есть здесь что-нибудь покрепче?» – «Не знаю, но бар, кажется, вон там. У тебя расстроенный вид. Может, расскажешь?» Ди, не отвечая, открыла дверцу бара. Выбрала бутылку и вернулась на место. Плеснула огненную воду в бокал и сразу, в несколько глотков, выпила. «У тебя манеры алкоголички. Где ты этому научилась?» – «Отстань». Огрызнулась резко и раздраженно. Какого черта! Этот чистоплюй еще замечания будет ей делать. Попробовал бы сам оставаться в здравом уме и трезвой памяти, когда на пятки наступает самый что ни на есть бредовый бред. Галиматья какая-то. Откуда вдруг взялось столько быков, хороших и разных? «Извини. Я не хотел тебя оскорбить. Просто мне не нравится, когда женщина пьет водку». – «Мне тоже, к твоему сведению». – «У тебя есть причины делать это?» Ди молчала. Рассказывать она не собиралась. Чтобы не давать ему лишнего предлога для навязывания ей своей… дружбы. Другое дело, чт о он сам может рассказать. В конце концов, ей нужно знать, что с ней происходит – и с ней ли одной. Она колебалась. Но недолго. «Скажи, ты никогда не замечал, что… ну, что реальность как будто перестает быть сама по себе, и то, что в ней происходит… в общем, это глупо звучит, но как будто кто-то дирижирует всем этим. Реальностью. Изменяет ее произвольно. Я имею в виду не люди, а… другое. Только не вздумай усмехаться или заявлять, что мне нужно отдохнуть и расслабиться».

Но он был серьезен и если и растянул губы в улыбке, то лишь потому, что так, среди прочего, проявляла себя и его грусть. Легкая, улыбчивая дымка печали. «Замечал. И не один раз. Только не думай, что это происходит совсем без участия людей. Без них ничего бы не происходило». – «А они могут не знать об этом? О своем участии?» – «Могут и не знать. Но, видишь ли, незнание не освобождает от ответственности». Обдумывая эти слова, Ди автоматически налила себе еще и выпила, едва ли заметив свои действия. «Интересно, а зачем все это? В этом же нет никакого смысла. Просто глупость и подлость». – «Не глупость и не подлость. Смысл… смысл здесь нужно искать не там, где ты его ищешь, а с другого конца. Давно когда-то было сказано: „Горе миру от соблазна, ибо надобно прийти соблазнам. Но горе тому человеку, через которого соблазн приходит“. Об этом ты думаешь – о том, через кого это приходит?» Ди показалось, что его глаза протыкают ее насквозь. «Об этом или о другом, не все ли равно. Прекрати пилить меня глазами, я не на исповеди, а ты не священник. Вообще бессмысленный разговор. Не надо было начинать. Чушь. Бредняк». – «А что для тебя имеет смысл? Хоть что-нибудь есть?» Ди глубоко задумалась. Ей и самой было интересно – есть ли что-нибудь в мире и в жизни, что важно для нее? И по мере того как отпадали один за другим возможные варианты, она все больше мрачнела, впадая в зыбучесть пустоты и опьянения, увлекающих вниз, на дно.

Она взяла в руку бутылку и тупо глядя на нее сделала несколько глотков. «Ты сейчас напьешься. Лучше убери. Это тебе не поможет». – «А что поможет?» Ди перевела затуманенный взгляд на него. Его голос шел откуда-то издалека, и сам он стал далеким, воспринимаемым лишь как изображение на экране. И эта проекционная картинка чего-то хотела от нее, чего-то требовала. Ди стало смешно. Ей пришла в голову забавная мысль, что мир – это большой инкубатор, где вылупляются из совершенно одинаковых яиц совершенно одинаковые картинки, которые потом разбегаются кто куда и пытаются самовыражаться, делая вид, что они уникальны, что они индивидуальность. Сейчас эти попытки казались чудовищной чепухой. Нет никаких индивидуальностей и уникальностей. Нет единственностей и важностей. Есть лишь неотличимые одна от другой картинки. Множество, миллионы, мириады чепуховых картинок. Вот бутылка, вот рука, вот человек, он сидит напротив и задает дурацкие вопросы; а вон танцующие быки, они преследуют ее, чтобы подбросить к небу на вилах-рогах. За окном на картинку пролили чернила ночи, зато в милиции есть фотографии другой картинки – человека, засунувшего голову в нутро компьютерного монитора. И еще есть картинки уродов в большеголовых масках. И ее разбегающиеся, как тараканы, двойники, среди которых нет ее самой. Да, пожалуй, в этом мире нет одной-единственной картинки – ее самой. Но имеет ли смысл искать ее – ведь все картинки совершенно одинаковые, бери любую и цепляй себе на фасад. А не понравится – выбирай другую. Маски всесильны не потому ли, что не позволяют растрачиваться, пускать корни, прирастать душой к чему-то? Картинки же – а какая душа у картинок? Плоское изображение, цветистый наряд. Все.

Ди пьяно забормотала, глядя в пустоту. «Может, у тебя есть лекарство от однояйцевости? А то все какое-то… сливается в кучу. Как сиамские близнецы. Не отличишь верха от низа. Нет головы. Только ноги, руки, во все стороны. Где голова? Нету головы. Откусили. А без нее как же. – Она принялась хихикать и кривляться. – Всадники без головы. Камо грядеши. Поступь командора – это идут соблазны. Соблазны победят мир. Мир хочет быть побежденным соблазнами… Нет, ты не зови меня… ты, приторный тихоня… надсмотрщик… Вот зараза, все зовет и зовет. Хоть кирпичом по голове бей… Сама знаю, что твоя. Я – твоя. Обещана. Не нуди. И быков своих перестань мне подбрасывать. Дурацкие шуточки. Они же не цветы, чтоб дарить мне их в таких количествах. Нервируют… Поганый у тебя юмор. Все, убирайся. Надоел… Потом… все потом… ты отнял у меня имя… Уже забыла… мне все равно… я буду послушна, мой господин… С радостью…»

Бутылка выпала из руки. На пол пролилось несколько капель. Ди повалилась носом в диванный валик и заснула в скрюченной позе.

И увидела бычью голову.

Она надвигалась на нее в лабиринте, в полутемном коридоре, угрожающе целясь рогами. Голова была огромной, с косматой черной гривой, глаза смотрели дико, жадно, нетерпеливо.

А под головой – Ди заорала от ужаса – было человеческое тело. Совершенное и прекрасное. И это тело безропотно подчинялось безумию бычьих инстинктов – оно шло на нее, медленно, плавно, уверенно.

Ди повернулась и побежала. Все дальше, вглубь, в самое сердце лабиринта. Спасение должно быть там.

Оно было бы там.

Только у этого лабиринта не оказалось сердца. Ди без сил упала на пол и сжалась в комок.

Из полутьмы коридора приближалась тень с головой быка.

Крик застрял в пересохшем горле, и Ди подбросило на постели. Она резко села и помотала головой. По телу разливались истома и тяжесть – сон принес лишь усталость и тупую апатию. Голова была как чугунок.