там в доме, в их доме, вот она ужинает, сидя у него на коленях, отчего ж нет, вот они болтают до двух ночи в саду, под огромной полной луной.

Но сейчас! Зима. Серый лондонский свет еле‐еле сочится в комнаты, где роскошная тяжесть бархата – и тишина. Контраст между богатством, обитающим в их стенах, и жалкой нищетой через одну или две улицы. Туман и вата в голове, не дающие ей хоть с кем‐то войти в контакт.

– О да, все очень хорошо, благодарю вас.

Амелия снова хмыкнула.

– Ты серьезно?

Неужели это открывшаяся дверь? Приглашение? Или вся штука в том, что Амелия просто пьяна?

– Да. Лондон… он потрясающий. И на самом деле я очень люблю наш дом. Только, знаете ли, мне… – Летти запнулась, сомневаясь, стоит ли говорить откровенно.

Полузакрыв глаза, Амелия откинулась на спинку с видом элегантно скучающим. В этот момент Летти ненавидела себя не за то, что здесь не на месте, а за то, что ничего, кроме вежливых банальностей, не может сказать. Тупая она, скучная.

– Мне там скучно.

Сначала глаз Амелии вспыхнул, а затем все тело ее отозвалось, расчетливо медленно: так змея, высмотрев свою жертву, бесшумно скользит к ней. Она поднесла свой бокал к губам, одновременно вскинув и брови.

– И разве это не справедливо? – протянула она, прежде чем не скупясь отхлебнуть.

Летти зарделась.

– Не хочу показаться неблагодарной, я знаю, как мне повезло…

– Чушь. Все женщины рождаются невезучими, но женам, тем не везет каждой по‐своему.

В воздухе звенел смех, но Летти казалось, что они снаружи, глядят внутрь через холодное стекло.

– Я просто не знаю, что мне делать весь день, – вырвалось у нее. – И когда по вечерам я провожу время с Берти и его друзьями, с ним они разговаривают, а ко мне обращаются, только если нужно выпивку передать.

– Женатые мужчины могут быть немыслимо нудны, это правда. – По-прежнему на нее не глядя, Амелия зажгла сигарету. – Итак, ты скучаешь по своей работке, не так ли? Ну, не могу сказать, чтобы я испытывала что‐то подобное…

– Но разве вам этого не хотелось? Чем‐то заняться, быть полезной?

Летти поймала себя на том, что горячо тянется к Амелии, пытается поймать ее взгляд, нуждается в том, чтобы привлечь ее на свою сторону. Но свекровь отодвинулась дальше, отстранилась, свернулась кольцом.

– Ну, моя работа состояла в том, чтобы родить детей. – Амелия вернулась к своему обычному тону, настолько резкому, что прозвучало это почти вызывающе. Стряхнула пепел с сигареты, небрежно, куда пришлось. – И разве плохо я справилась?

– Да. Да, в самом деле, справились вы отлично. Они самые… самые лучшие из людей.

Теперь они обе смотрели на Роуз и Берти, на их дурашливые ухмылки, на то, как стягивают они вокруг себя людей. Источник их добродушия для Летти оставался загадкой. И любопытно, думала она, знает ли ответ на эту загадку Амелия.

– Что ж, тогда тебе и впрямь повезло, Вайолет. Раз ты в силах выносить его ночь за ночью, воистину благословенна ты в женах.

– Но почему? Почему это должно быть все, что мне досталось?

Рука Летти метнулась ко рту. Ей удалось шокировать даже саму себя. Амелия резко вскинула на нее голову, уголки ее губ приподнялись, предвещая улыбку.

– Однако!

– Я не про…

– Я знаю. – Амелия взболтнула то немногое, что осталось еще в бокале от ее коньяка. – Об этом лучше не думать. Об ограничениях. О жалких пределах наших грустных маленьких жизней. Это как… – Помолчала, подыскивая выражение, губы исказились в гримаске. – Это как Медуза.

– Простите…?

– Разочарование – это Медуза. Не следует смотреть ей в лицо, в глаза. Обратишься в камень. – Взамен Амелия глянула на дно бокала. Свой Летти отставила на длинный сервант сбоку. Ожог коньяка утратил всю свою привлекательность.

– Тогда как ты ее убьешь?

– Никак. Живешь с этим, и все. Этим и убиваешь. – Амелия выглядела довольной собой, хотя Летти думала, что контроль над своей метафорой она потеряла. – Или находишь, чем отвлечься. Полагаю, вскоре вы заведете детей.

Это было сказано совсем не тем тоном, которого Летти могла ожидать от бабушки своих деток.

– Да. Я надеюсь.

– Ну так вот, это тебя займет. Придаст… цели. Того смысла, по которому ты тоскуешь. Материнство!

Возможно, так оно и будет, подумала Летти. Всю жизнь она полагала, что, когда выйдет замуж, у нее, само собой, появятся дети; тут даже выбирать не приходится. И все же что‐то глубоко внутри Летти начало противиться мысли, что больше теперь от нее ничего не ждут. Что рождение детей – взаправду единственный способ придать ее жизни хоть какой‐нибудь смысл.

Неприятное оказалось дело, обнаружить, что она склоняется скорей к ироническому презрению Амелии, стоит в одном ряду с ней, а совсем не с сюсюкающими женушками приятелей Берти и не со своими тетками и кузинами из Уэльса, ласково намекавшими, что это всего лишь “вопрос времени”.

Амелия махнула официанту, который понял, что следует принести еще коньяку.

Летти мотнула головой, отказываясь от того, чтобы наполнили и ее бокал.

Берти вопросительно глянул на них через комнату, но Летти сигнала о помощи не подала. Он ощутил привычную вспышку страха, всю юность преследовавшего его, – страха, что мать может сказануть что‐то такое, чем выдаст себя. В постоянном напряжении трясся, что посторонние узнают правду о ней, правду, маскировать которую он считал сыновним своим долгом. Обязанностью защитить мать.

– Как же вы справились с детьми? – очень тихо, как если бы опасалась спугнуть, оборвать исповедальный порыв свекрови, спросила Летти.

Продолжительно помолчав, Амелия ответила, почти что самой себе:

– Стоит ли тебе говорить? Это произошло быстро. Я была молода. Даже моложе, чем ты. И Гарольд, конечно, был старше. Казалось, мы едва начали, когда… все изменилось. Мое тело… Ты же понимаешь, в молодости мое тело было единственным, что могло во мне кого‐то интересовать. Моя мать знала, как меня следует нарядить: скромно, разумеется, но при том так, чтобы сразить наповал, – Амелия издала самодовольный смешок, Летти показавшийся неприятным. – Ну… поддразнить. И я, даже когда была слишком юна, чтобы соображать, в чем суть, – я дразнила. Да, я была довольно манкой юной особой! Но потом ты осознаешь, что манкость эту нужно держать в крепкой узде: предлагать ровно вот столько и ни на гран больше.

Ее голос сочился презрением, а долгое крепкое тело в облегающем винно-бордовом платье вытянулось, демонстрируя свое былое великолепие. Одета она была лучше, чем всякая другая в гостиной.

– А потом – беременность. – Произнесено было с тремором, как реклама американского фильма ужасов в кинотеатре. – Твое ухоженное со всем тщанием тело больше не подчиняется тебе. Меняется без твоего разрешения. И потом, меня ужасно тошнило.