За пять дней, что прошли после высадки брата и сестры на берег, дружелюбие жителей Капской колонии поглотило их чуть ли не с головой. Они провели в таверне на Бюйтенграхт-стрит только ночь, а потом Зуга обратился к одному из самых видных торговцев Капской колонии, некоему мистеру Картрайту. Он вручил рекомендательные письма от Почтенной лондонской компании коммерческой торговли с Африкой, и Картрайт сразу предоставил в его распоряжение бунгало для гостей, расположенное в саду его большого изысканного имения на склоне горы, как раз над старинным парком Ост-Индской компании.

С тех пор вечера превратились для них в веселую круговерть ужинов и танцев. Если бы Робин и Зуга не настояли на своем, дни тоже были бы заполнены развлечениями — пикниками, парусными прогулками, рыбной ловлей, верховой ездой в лесу, долгими неспешными обедами на лужайке под раскидистыми дубами, живо напоминавшими Англию.

Зуга, однако, избегал досужего времяпрепровождения и ухитрился завершить все необходимые для экспедиции дела. Прежде всего потребовалось наблюдать за разгрузкой снаряжения с «Гурона», что само по себе представляло непростую задачу, потому что ящики нужно было поднять из трюма и спустить на лихтеры, поджидавшие у борта, а потом перебраться через опасную полосу прибоя и причалить к берегу у пляжа Роджер-Бей.

Затем предстояло устроить временный склад для груза. В этом снова помог мистер Картрайт. Однажды Зуга поймал себя на том, что яростно негодует на настойчивые просьбы сестры, из-за которых и приходилось совершать эту тяжелую работу.

— Черт возьми, сестренка, даже отец при необходимости путешествовал в компании арабских работорговцев. Если этот Сент-Джон действительно торгует рабами, мы должны постараться выведать у него все, что сможем, — его методы и источники. Никто не снабдит нас лучшей информацией для отчета Обществу.

Но его доводы не возымели действия, и, когда Робин пригрозила, что напишет в Лондон директорам Общества и вдобавок даст откровенное интервью редактору «Кейп таймс», Зуга, скрипя зубами, наконец смирился с ее требованиями.

Зуга догадывался, что Сент-Джон отправится в плавание через день-другой, а они останутся ждать следующего попутного корабля, который направится в сторону арабского и португальского побережий.

Он уже предоставил адмиралу капской эскадры Королевского военно-морского флота рекомендательные письма из Министерства иностранных дел, и ему было обещано содействие. Тем не менее он каждое утро проводил по многу часов, нанося визиты судовым агентам и судовладельцам в надежде поскорее найти попутчиков.

— Черт бы побрал эту дуреху, — бормотал Зуга, горько размышляя о сестре и ее причудах. — Она отнимает у нас недели, а то и месяцы.

Время важнее всего. Экспедиция должна была как можно быстрее добраться до Келимане и подняться по реке Замбези подальше от зараженного лихорадкой побережья, прежде чем начнется дождливый сезон и опасность подхватить малярию не сделает их затею самоубийственной.

В эту минуту со склона горы прогрохотал пушечный выстрел. Подняв глаза, он увидел облачко белого дыма, поднимающегося с наблюдательного поста на Сигнальном холме.

Выстрел предупреждал население города, что в Столовую бухту входит корабль. Прикрыв глаза козырьком фуражки, Зуга заметил, как из-за мыса показалось судно. Он не был моряком, но сразу узнал неказистые очертания и торчащую дымовую трубу канонерской лодки военно-морского флота, рьяно преследовавшей «Гурон». Неужели с тех пор и впрямь прошло две недели. Канонерская лодка «Черный смех» раскочегарила котлы, и ветер относил в сторону тонкий флажок темного дыма. Корабль, качнув реями, повернул в бухту, идя против ветра под острым углом, и вскоре прошел меньше чем в километре от стоявшего на якоре «Гурона». Столь близкое соседство этих кораблей, подумал Зуга, открывает невиданные возможности для возобновления вражды между капитанами, но первым чувством, которое испытал майор, было разочарование. Он надеялся, что его экспедицию отвезет на восточное побережье торговое судно. Он резко отвернулся, взял у слуги поводья и легко вскочил в седло.

— Куда дальше? — спросил Зуга слугу, и худенький желтокожий юноша в ливрее сливового цвета — цвета Картрайтов — указал налево.

Дорога здесь разветвлялась, тропинка поднималась на перевал и спускалась к океану, пересекая поперек драконью спину Капского полуострова.

Они ехали верхом еще два часа, последние двадцать минут по глубокой колее, выбитой повозками, и добрались до лощины, разделявшей надвое крутой горный склон. Там, в роще цветущих мимузопсов, спрятался просторный дом под соломенной крышей. Горный склон позади дома густо порос кустарником протеи, по усыпанным цветами веткам с криком сновали длиннохвостые нектарницы. Сбоку с гладкой скалы срывался водопад, он клубился облаком брызг и исчезал в глубоком зеленом пруду, по которому курсировала флотилия уток.

Полуразвалившийся дом выглядел неряшливо, стены давно нуждались в побелке, солома свисала с крыши грязными лохмотьями. Под мимузопсами было как попало разбросано старинное снаряжение, стоял фургон без одного колеса, деревянные части которого были почти целиком съедены червями, валялся ржавый кузнечный горн, в котором сидела на яйцах рыжая курица, с ветвей деревьев свисали полусгнившая сбруя и веревки.

Зуга соскочил с седла, и навстречу ему из-под парадного крыльца с бешеным лаем и рычанием выскочило с полдюжины собак. Они сновали у его ног, и майор принялся отбиваться, пустив в ход хлыст и сапоги, так что рычание сменилось испуганным визгом и воем.

— Кто вы такой, черт возьми, и что вам здесь нужно? — донесся сквозь шум и гам громкий голос.

Зуга еще раз хлестнул огромную лохматую бурскую гончую с гривой жестких волос между лопаток и попал псу точно в морду. Пес отскочил подальше, все еще скаля клыки и издавая убийственный рык.

Майор поднял взгляд на человека, стоявшего на веранде. Под мышкой тот держал двуствольный дробовик, и оба курка были взведены. Человек оказался столь высок, что ему приходилось нагибаться, чтобы не удариться о стреху, но худ, как плакучий эвкалипт, словно десять тысяч тропических солнц выжгли плоть и жир с его костей.

— Имею ли я честь видеть мистера Томаса Харкнесса? — спросил Зуга, стараясь перекричать лай собачьей своры.

— Вопросы здесь задаю я, — прорычал в ответ тощий великан.

Его борода, белая, как грозовое облако над горным вельдом летним днем, свисала до пряжки ремня. Такие же серебристые волосы покрывали голову и доходили до воротника короткой кожаной куртки.

Его лицо и руки обветрели до цвета жевательного табака и были испещрены мелкими пятнышками, похожими на родинки или веснушки, — это свирепое африканское солнце за много лет разрушило верхний слой кожи. Глаза были черными и живыми, как капельки дегтя, но белки подернулись дымчато-желтым — цвет малярийной лихорадки и африканских болезней.

— Как тебя звать, парень? — Томас Харкнесс обладал глубоким сильным голосом.

Без бороды ему можно было бы дать лет пятьдесят, но Зуга знал, что ему семьдесят три. Одно его плечо было выше другого, и рука с изувеченной стороны свисала под неестественным углом. Зуга знал, что его изуродовал лев — прогрыз плечо до кости, но он ухитрился другой рукой вытащить из-за пояса охотничий нож и всадить его хищнику меж передних лап, прямо в сердце. Это случилось сорок лет назад, и увечье стало выразительной приметой Харкнесса.