Они, безусловно, являлись превосходными легкими кавалеристами, но мнения военных об их эффективности в бою значительно отличаются друг от друга. Японцы испытывали значительные трудности в установлении значимости любого противника, но, по мнению одного штабного офицера-японца, в период Русско-японской войны казаки, будучи жителями равнин, лишились большинства своих природных способностей, за исключением искусства верховой езды, и были не чем иным, как только неотесанной деревенщиной, плохо дисциплинированной и дурно командуемой, оставшись грозой врагов только в наполеоновских легендах. Безусловно, в ту войну казачьи войска мало что сделали, чтобы улучшить свою репутацию.

Большинство казаков во время Гражданской войны поддержали контрреволюционные армии. Тысячи их погибли в ходе этой войны, а после ее окончания тысячи же отправились в эмиграцию. Оставшиеся претерпели жестокие репрессии. Их земли были коллективизированы или экспроприированы, им было запрещено служить в армии (вплоть до 1936 года в Красной армии могли служить только лица пролетарского происхождения).

Но Красная армия нуждалась в кавалерии – а стало быть, ей нужны были солдаты, которые могли бы ездить верхом, учить коней и ухаживать за ними. Так, мало-помалу казаков снова стали брать на службу. В Красной армии даже снова появились казачьи дивизии – и красочная прежняя форма, много лет пребывавшая в забвении, снова увидела свет.

В период массовых репрессий недавно созданные казачьи дивизии были расформированы, но накануне германского вторжения возрождены. Их яркое прошлое и знаменитые боевые традиции сделали их полезным дополнением армии, командующие которой проявляли все более растущий интерес к своей боевой истории.

«Французы, – поется в песне, бывшей весьма популярной у первых американцев, которые должны были воевать в Европе, – такой забавный народ». И в самом деле, история последних 150 лет являет нам странную смесь реализма, военного авантюризма, жарких объятий монархии, сменяющихся столь же жаркими подъемами республиканизма, великих патриотических деяний и периодов анархии. Но даже под самой революционной наружностью всегда тлело подспудное чувство национализма и острая тоска по боевой славе. Столь же изменчив, подобно настроению нации, был и дух французского солдата – быстро переходящий от экзальтации к отчаянию, от мгновенной паники к высочайшим вершинам отваги и преданности.

Солдатская душа не склонна сразу признавать поражение, и, когда оно становится очевидным, личная гордость, вкупе с темпераментом подвижным и подозрительным по природе, требует переложить вину на кого-то другого, поэтому тут же слышатся крики «Нас предали!». Этот крик о «предательстве» обычно был предшественником – и основанием – для поспешного отступления. С другой стороны, французский солдат в бесчисленных сражениях продемонстрировал, что он может как отступать, сражаясь, так и отважно наступать, а долгая битва за Верден с носившимся в воздухе лозунгом «Они не пройдут!» обеспечила poilu, пуалю (солдату-фронтовику), заслуженное место в истории.

К сожалению, слишком часто французская отвага сдерживалась слабым командованием, но командованием не на полковом уровне, поскольку французские офицеры заслужили и неизменно поддерживали блестящую репутацию. Увы, французский генералитет и офицеры штабов редко когда поднимались над заурядным уровнем и во многих случаях своими руками прокладывали путь к поражению. Каждый французский военачальник работал, как бы находясь в тени Наполеона (что само по себе создавало мыслительные помехи в немалой пропорции), но, к сожалению для Франции, его стремление обрести военную значимость ограничивалось размерами его истинного воинского таланта. И хотя недосягаемый маленький корсиканец почивал в своей гробнице, вкус славы, который он дал попробовать своему народу, продолжал разжигать галльский аппетит.

Начальный период Реставрации мало что дал для удовлетворения этого аппетита. На тот момент страна была сыта войной – и один из параграфов хартии восстановленной монархии провозглашал отказ от воинской повинности. Впрочем, ненадолго, поскольку столь малое число людей желало познать вкус воинской службы, что в народе численностью 36 000 000 человек не нашлось достаточно добровольцев, чтобы заполнить ими ряды небольшой армии в 150 000 военнослужащих. В 1818 году снова была восстановлена воинская обязанность, но ежегодный призыв составлял всего 40 000 человек, которые должны были служить в течение шести лет. Это количество постепенно увеличивалось, но лишь часть этих людей реально служила в строю, остальные с разрешения начальства отправлялись по домам. Существовали также отсрочки от призыва по различным обстоятельствам, допускалась также и замена призывника другим человеком.

Правление Бурбонов тихо завершилось в ходе революционных событий 1830 года, но 14 июня этого же года произошло событие, которому суждено было войти в историю армии и народа Франции. Таким событием стала высадка французских войск в Алжире. И точно так же, как в свое время Индия стала полигоном для подготовки многих лучших английских солдат, так и завоевание североафриканской части Британской империи дало Франции возможность получить закаленных воинов. Много лет пески и горы Африки манили собой искателей приключений и охотников за воинской славой.

Но для будущего французской армии и Французской империи изможденные и усталые солдаты Луи Филиппа в их длинных мундирах и высоких киверах мало годились. Они были заняты прежде всего тем, что защищали самих себя в нескольких прибрежных городах под совсем недавно вновь утвержденным в качестве государственного символа трехцветным флагом, а также постепенным и кровопролитным продвижением в глубь страны. Долгая и шедшая с переменным успехом борьба с талантливым местным вождем Абд эль-Кадером ознаменовалась многими славными победами, в числе которых взятие укрепленного города Константины[9] (1837) и сражение при Исли, где 8000 французов под командованием маршала Томаса Бугеа де ля Пиконнери окружили 45 000 мавров.

Тем временем во Франции уже стали забываться страдания и разрушения войн времен революции и империи. Видимо, в противовес буржуазной тусклости монархии сложился и все больше креп культ Наполеона, воспеваемого художниками и поэтами, а также многими оставшимися в живых солдатами периода империи, ныне прозябающими в полузабвении, но не смирившими бурлящую кровь. Бонапартизм, без труда позабывший абсолютную и деспотичную диктатуру империи, сосредоточился на воспоминаниях о былой славе и на «либерализме и равенстве братских народов Европы», которых недавно изгнанный император объединял посредством штыков. Миф этот начал распространяться с острова Святой Елены, и, как кто-то совершенно верно заметил, Наполеон был первым из бонапартистов и претендентом на свой собственный трон. Достаточно странно, что лишенный всякого воображения Луи Филипп поспособствовал этому процессу (и тем самым ускорил свое собственное падение) тем, что перенес останки императора обратно во Францию, для торжественного погребения в Доме инвалидов.