На второй день ее пребывания в городе она говорит служанке В., что страдает тоской по дому и говорит с ней первое время много и печально о своей родине. Служанке Каролине, которой бросился в глаза ее печальный вид, она признается в том же. На восьмой или девятый день она попадается своей хозяйке с красными от слез глазами, с потоком слез она рассказывает выдуманную историю. На 14-й день она разражается при приходе и уходе ее сестры громким сильным плачем. С того первого раза, когда она была одна, в мыслях носилась, где угодно, и часто думала, как ей сделать, чтобы вернуться домой. Многие служанки видели ее, когда она носила молоко от своей хозяйки в соответствующие дома, всегда мрачной, молчаливой и погруженной в себя. Врачу, который часто посещал этот дом, бросилась в глаза ее мрачная погруженность в себя, безучастность ко всему.

В страстную неделю (предпоследнюю перед ее преступлением) в период тяжелого приступа болезни одного ребенка она сказала служанке В. (которой она обычно всегда говорила, что она так любит того ребенка, он такой умный): ее ребенок так болен, у ее хозяйки уже два ребенка быстро умерли от прорезывания зубов. Если теперь и этот ребенок умрет, то ей можно будет уйти домой. Последнее она говорила в последнюю неделю часто, обычно два раза в день ее землячке Ш., также однажды Маргар. П. Характерный признак тоски по дому, стремление больного скрыть свое страдание, выражался у М. в следующих обстоятельствах: в день перед преступлением, после обеда, снова с покрасневшими от слез глазами ее встретила возвращающаяся с поля хозяйка; причем она отрицала, что плакала. Она частенько отрицала тоску по родине при расспросах, представала перед своей хозяйкой или другими лицами веселой, стремление подавить свое чувство еще усилилось из-за боязни быть высмеянной, как ей предрекали ее хозяйка и подруги детства. Тем сильнее это чувство овладевало ею, когда она была одна. Спрошенная хозяйкой из-за ее печального выражения лица, она опять смеялась. Так же, при гостях с ее родных мест, охваченная тоской по дому, она попеременно смеялась и плакала.

Упоминается, что она поразительно мало ела.

Муки страданий М. усиливались еще и тем, что возвращение домой, который она покинула против воли родителей, отчасти по моральному принуждению, отчасти из страха перед тем, чтобы быть плохо встреченной и сразу отправленной обратно ее очень строгим и скорым на расправу отцом, было ей как бы отрезано. После того как она, несмотря на это, сделала попытку скрыться, пытаясь оправдать это простодушной ложью, ее хозяйка забрала ключ от кладовки, где хранились платья девочки, и теперь она совсем не решалась вернуться на родину без одежды и платы.

Ее страдания продолжались так несколько недель, пока для нее не забрезжил луч надежды в связи с тем, что в середине марта она заболела, и особенно с возникшим в страстную пятницу чрезвычайно опасным приступом болезни младшего ребенка, присмотр и уход за которым составляли ее основную работу (из-за которого она, собственно, и была принята на службу). Высказанное многим лицам и подтвержденное ею на допросах желание, чтобы ребенок умер от этой болезни, и основанная на этом надежда сразу же вернуться домой питались еще продолжительной очевидной и констатированной также врачебной слабостью ребенка, так же как известным ей обстоятельством, что раньше двое детей супругов Бр. в том же возрасте умерли от прорезания зубов.

2 и 3 апреля, в эти дни она многократно ходила в церковь, хозяйке особенно бросились в глаза ее частые вздохи во время работы. По объяснениям М., это было следствием постоянных мыслей о матери и о том, как та хотела, чтобы она осталась дома, но она сама не последовала ее желанию.

В то время как до пасхального понедельника она спала в жилой комнате ее хозяев в одной кровати со старшим ребенком, с этого времени она должна была спать одна в каморке на чердаке, оконные отверстия которой не были снабжены ни стеклами, ни ставнями. Здесь страх и холод действовали на нее еще более отрицательно. «Далее на эти дни пришли значительные движения и колебания в атмосфере».

В четверг 7 апреля утром при пробуждении ее особенно сильно охватила тоска по дому, и в первый раз ей в голову пришла мысль об умертвлении ребенка. Ей пришло на ум, что однажды она слышала на родине, что можно умереть от серной кислоты, и хотела дать ее ребенку. Серная кислота пришла ей на память только из смутного, неопределенного воспоминания, она ни в коей мере не знала о ней подробно, она ей представлялась средством, от которого ребенок спокойно заснет и умрет. Обе эти мысли одновременно легли ей на душу. Все время до полудня она боролась с этими мыслями и, по ее последующим высказываниям, у нее рождались с этих пор эти идеи. Она думала, что это пройдет, но не могла выбросить из головы. О том, что ее намерение — грех, она тоже думала. Однако о наказании за это у нее были совсем смутные, путаные представления. Также ей было жаль ребенка, но по приведенным выше причинам она рассматривала его и без того, как обреченного на смерть, и ей приходило снова и снова на ум: «Теперь уже не может быть иначе». Она не могла себе помочь иначе. Никакого другого чувства в ней не возникало, только мысль о возвращении домой сейчас же. Также ей приходила мысль: возможно, ее мать скоро придет забрать ее; но это вызывало все более сильный приступ тоски по дому и, особенно теперь, при наметившемся приближении весны, воспоминания, как бы она теперь, если бы была дома, могла бы работать со своими в поле.

После обеда, когда супруги Бр. опять пошли в поле, и она, оставшись одна с детьми, сидела у колыбели, тоска по дому охватила ее самым мучительным образом, она беспрерывно плакала, беспрерывно думала, что если она не вернется домой до воскресенья, то умрет. Наконец, ей пришло в голову сразу: «Я все же это сделаю». Она пошла купить серную кислоту в аптеку. Ей было в этом отказано, потому что это нечто дурное. Но мысль купить серную кислоту больше не оставляла ее. Как только она была одна, то плакала от тоски по дому и думала, должна ли она это сделать или нет. И ей снова и снова приходило на ум: «Теперь уже не может