Хочу сделать небольшое отступление. Не дает мне покоя одна деталь из жизни уже в 1990-х, когда стали появляться воспоминания этих музыкантов о Лещенко. Все и всегда высказывались очень хорошо о тебе, о твоем мастерстве, но позволяли себе простецкое «Петька». Вот это коробит меня по сей день. Начинали с «Пети», но с почтением. А спустя десятилетия это «Петька». Неужто арест и обвинения сталинских послушников в твой адрес дали им такое право? Вдвойне обидно, что такое мог себе позволить Владимир Вотрин. Володя, которому я благодарна за свою судьбу, за знакомство с тобой. Низкий ему поклон за это. А вот «Петьки», Володя, прости, не могу тебе забыть.

Но будем считать это заметками на полях. Главное же происходило на сцене. Там был «Чубчик». Вы с ним возились долго. Все мелочи, проходы по сцене, освещение – все проговаривали. Осветителю ты свои пожелания записал на листочке и отдал со словами: «Я на вас надеюсь». Я усвоила тогда четкое правило: экспромт надо готовить. И так готовить, чтобы все поверили, что это был экспромт. После «Чубчика» ты предложил музыкантам: «Мои дорогие, отдыхайте, но через полчаса жду вас. Вы – прекрасные музыканты, с вами приятно работать». Уходя со сцены, ты остановился около Вотрина. О чем говорили, не слышала, но по улыбающемуся лицу Володи догадалась, Маэстро похвалил ударника.

Ты удалился, Володя подошел ко мне:

– Ну что, подруга дней моих суровых, зацепила ты Лещенко.

– Ты о чем, Володя? Я думала, он тебя отметил, похвалил.

– Нет, он поинтересовался, кого я привел и кому так улыбался, усаживая в первом ряду.

– Сочиняешь!

– Зуб даю! Мастер просил тебя подойти после репетиции. Я ему рассказал, что ты – местная знаменитость, что я с тобой выступал и не один раз.

– Вотрин, зачем наврал про знаменитость?! Что теперь делать, вдруг попросит спеть?

– Мы тебя так зовем, и ты это знаешь, значит, не вру. А спеть попросит – не вздумай ломаться! Мастер не любит выкрутасы. Ладно, пойду перекурю.

Володя ушел. Я уже забыла о харчевне, стала перебирать свой репертуар. Подошли одесситы, которые были в зале во время репетиции. Оказалось, как я и предполагала, что это студенты консерватории, с третьего курса. Стали выспрашивать, понравилось ли мне. А что ответить? Могла каждое твое слово повторить, напеть все прозвучавшие мелодии, но оценку ставить Петру Лещенко… Говорить банальное: «Понравилось, здорово», – язык не поворачивался.

На сцене стали собираться музыканты. Вышел ты. На меня и не взглянул, ну, думаю, все же Вотрин насочинял об интересе к моей персоне. Ладно, потом разберусь с ним. Ты снова стоял спиной к залу и обращался к музыкантам: «Теперь десерт, самое любимое. Готовы?»

Вот тогда я услышала «Скажите, почему», «Эй, друг гитара», «Последнее танго», «Зеленые глаза», «Вам девятнадцать лет». И впервые ощутила это удивительное чувство полета, легкости, и чуть-чуть дух захватывало. «Какой мастер!» – подумала я, а для себя решила: стану настоящей певицей, и ты услышишь меня и будешь мной восхищаться. А ты даже в мою сторону больше не глядел. Во время репетиции несколько раз звучали в зале аплодисменты. Эмоции переполняли студентов, и, забыв о предупреждении администратора сидеть тихо, они начинали хлопать. Ты вроде и не замечал этого. Потом объявил, что репетиция закончена и всем надо быть одетыми и на местах за час до концерта: «Помогите мне, мои дорогие, это мой первый долгожданный концерт на родной земле. Я очень волнуюсь».

Все, кто был в зале, захлопали, к ним присоединились музыканты и рабочие сцены. Ты прижал руки к груди и поклонился, сначала музыкантам, потом повернулся к залу: «По аплодисментам думал, что вас много. Спасибо! Я ваш должник».

Ты попросил администратора, который тоже сидел в зале неподалеку от меня, найти места в зале для тех, кто хочет пойти на концерт.

Так, решила я, надо попросить билет, два не дадут, конечно, если один – придется маме уступить. Вокруг администратора уже толпа, не пробиться. Тут подходит Володя Вотрин:

– Ты что сидишь здесь? Тебя Лещенко ждет.

– Не знаю… А что, правда?..

Вотрин подхватил мой аккордеон и пошел на сцену, я за ним. Смотрю, ты вернулся на сцену, идешь ко мне. Вот тут ноженьки мои подкосились, коленки ходуном заходили. Ты подошел, поцеловал мне руку. Бывало, мне крепко жали руку, но никогда не целовали. Ох, сердечко мое бедное! Я боялась, что оно выскочит сейчас прямехонько к ногам моего кумира. Да, в эту минуту я знала: чтобы ни случилось – я твоя навеки. Услышала как с другой планеты:

– Я знаю, что вас зовут Вера, что вы поете. Так?

Памятуя напутствия Вотрина, уверенно отвечаю:

– Да, я певица.

Ты улыбаешься. Взгляд ободряющий, ласковый. Я смотрела на кумира не страны, а всего мира и не верила, что он разговаривает со мной. Ты стал расспрашивать меня: о консерватории, что и на чем играю, что пою. Я онемела поначалу, за меня отвечал Володя. Ту т студенты подошли к сцене, стали вносить уточнения. Я получалась такой замечательной, что готова была сбежать со сцены, куда-нибудь забиться, спрятаться. Было неловко перед тобой, а ты улыбался, слушал. Опять ко мне обратился и уж очень красиво попросил меня: «Не могли бы вы что-нибудь показать из вашего репертуара? Окажите любезность».

Кто Ты и кто я? Как говорят в Одессе, две большие разницы, а Ты просишь меня соблаговолить что-нибудь исполнить.

Не знаю, чувствовал ли ты, но я рядом с тобой всегда терялась. Вспомни, мы уже были вместе, выступали дуэтом, а журналисты в статьях о наших концертах всегда отмечали: «на сцену робко вышла» или: «появилась застенчивая певица». Ты не подавлял меня, давал мне возможность проявить себя, не заслонял, напротив, ты пытался меня всегда поставить выше себя, хвалил, говорил о моем блестящем будущем. А я все равно робела.

В тот день мне трудно было сладить с волнением. Но вспомнила Володино предупреждение, что ты не любишь ломак, и решилась:

– Я исполню песню «Мама» Модеста Табачникова, у нас есть такой композитор. – Кажется, я перестаралась со своим независимым тоном.

Ты в ответ:

– Я знаю такого композитора. Слушаю вас.

Вотрин тут же с аккордеоном подошел, помог его на меня водрузить. Шепнул, чтобы не волновалась. Не знаю, как я пела, как играла, но когда закончила, услышала хлопки в зале, а на тебя взглянуть боялась. Почувствовала, что ты рядом, помогаешь мне снять аккордеон, потом целуешь меня в щеку. У тебя мокрые щеки. Это слезы? Не мне, маме моей ты потом признался, что не мог сдержать слез, когда я пела «Маму».

Позже музыканты рассказывали, что тоже видели слезы в твоих глазах, когда я пела. Теперь верю. Ты очень любил эту песню. Часто просил меня спеть «Маму» и в наши концертные программы всегда включал. Это был мой сольный номер. Были и другие, когда я одна оставалась на сцене. Ты объявлял и уходил переодеваться, но на «Маму» ты оставался и слушал за кулисами. Что значила для тебя эта песня, ты признался лишь в песне «Веронька» и еще раз, однажды в Синае, после моего исполнения «Синего платочка». Меня долго не отпускали зрители. Тебя нет рядом, а я не знаю, как быть. Решила действовать по твоей подсказке. Ты не раз говорил мне: «Не повторяй то же произведение, если зрители просят. Всегда держи в запасе песню, которая беспроигрышна». Я и спела на бис «Маму». Когда ушла со сцены, за кулисами попала в твои объятия. Услышала: «Горжусь тобой!»