«Ради этого мы, получается, кровь проливали? Чтоб вы тут в рабочее время жрали портвейн?»

Один из парней вскочил и разорвал свою пеструю рубаху – на асфальт сыпанули пуговицы.

«А мы не проливали?! – заорал он, показывая бугристое багровое пятно на левой стороне груди немного выше сердца. – Мы не проливали кровь?»

Пожилой мужчина попятился, как от заразного больного, потом повернулся и быстро, втянув голову в плечи, посеменил по дорожке. Парень глянул на Андрея страшными глазами – Андрей, тогда пацан лет пятнадцати, рванул прочь.

В те годы, наверное, и возник, стал разрастаться страх армии. Сначала – у матерей скорых призывников: женщины, недавно радовавшиеся здоровым, крепким сыновьям, искали у них какие-нибудь болезни, из-за которых не возьмут служить. «Не отправят под пули».

Страх матерей передался сыновьям. Но сыновей сильнее пугал не Афган, а дедовщина.

Да, стал затухать Афган – посыпались статьи о дедовщине. Воевать и даже погибнуть на войне одно – к этому пацаны готовились с детства, в это играли, этому учились, и их учили в школе, в кружках и секциях, а быть рабом у тех, кто отслужил на год больше тебя, – это унизительно, мерзко. Унижения боялись больше смерти.

В лексиконе ребят появились слова «отмазаться», «откосить».

И, учась по очереди кататься на привезенном кем-нибудь из больших городов скейте, пытаясь дружить с девчонками, собирая записи модной музыки, сидя на уроках физики, литературы, астрономии, пацаны волей-неволей ворочали в голове один большой, тяжелый, мешающий жить вопрос: «Как не пойти в армию, как откосить?»

Самое обидное и стыдное для Андрея было то, что этот вопрос ворочал и он – сын капитана Советской армии, всегда… нет, до самого последнего времени… тоже мечтавший стать офицером.

* * *

Вышел на бульвар, но поначалу не понял, куда попал. Какой-то мост, железная дорога, качающийся в редких огнях полумрак… Словно окраина города.

В растерянности и недоумении он остановился, ворохнулась тревожная мысль: «Заблудился!» Тем более, занятый мыслями, он не понимал, как далеко отошел от гостиницы – на двести метров или на два километра.

Но глянул налево и увидел праздничное разноцветье фонарей и витрин. Пошел на них.

Через несколько минут за крышами домов открылись чешуйчатые продолговатые купола знаменитого Сакре-Кёр. Казалось, они совсем рядом.

Топкин пересек бульвар и по ближайшему переулку двинулся к собору. В интернете вычитал, что возле собора есть смотровая площадка, с которой весь Париж – как на ладони. Пока не совсем стемнело, наверное, удастся подержать его на ладони, покачать, как игрушку…

Дорога сначала шла в гору, а потом резко – спуск. Магазинчики, кафешки, которыми было набито начало переулка, кончились. И Сакре-Кёр исчез. Стало тихо, тревожно. Сразу навалилась ночь.

Навстречу Топкину какой-то падающей походкой двигался парень в остром капюшоне. Поравнялись, и парень недружелюбно ковырнул его из-под капюшона глазами… Надо возвращаться. Мало ли… У Довлатова в одном рассказе герои, свернув не на ту улицу, оказываются в негритянском районе и еле уносят ноги. Действие происходит в Нью-Йорке, но и в Париже, он слышал, есть такие места. Не для чужих.

Постоял, выждал, пока парень отойдет подальше, и пошагал обратно. К разноцветным лампочкам, витринам, шуму, празднику. «Праздник, который всегда с тобой».

На пути к нему – празднику – попался ресторанчик. Нет, что-то вроде «Ростикса», который Топкин полюбил, бывая в Красноярске. Но «Ростикс» большой, торопливый, а это заведеньице крошечное: два стола вдоль стен, напротив входа – прилавок с лотками золотистых кусков курицы. Голени, грудки, бедра, крылышки. Краники с пивом. Самое то – курица и пиво. Стакан светлого пива.

Откуда-то из-под лотков вынырнула розовощекая, распаренная девушка и улыбнулась Топкину, поприветствовала непременным:

– Бонжу-ур!

Топкин ответил тем же и указал на лоток с грудками. Секунду выбирал, на каком языке произнести. Выбрал русский:

– Два.

– Дё?.. Окэ! – Девушка тряхнула головой.

Хлеба не было, и Топкин взял пакетик картошки фри, пиво. Расплатился. Цена в евро показалась ничтожной, а переводить ее в рубли было лень, да и незачем: здесь надо забыть о России с ее рублями, проблемами и прочим. Потом Россия вернется. То есть ты вернешься в нее. И жизнь покатится дальше…

Курица была мягкой, даже жевать почти не нужно – откушенное само распадалось во рту. Это можно было объяснить способом приготовления, хотя скорее дело в выращивании кур. Наверняка сидят в тесных клетушечках, почти не шевелятся, потому и мясо такое, без мышц и жил… Раньше курицы были другими.

– Кхм! – усмехнулся Топкин и пенсионерским голоском проворчал: – Раньше все было другим.

– Ки? – спросила розовощекая.

Топкин помахал рукой: ничего, ничего. И потом – большой палец. Мол, вкусно…

А что, действительно, курицы были мускулистыми, сытными. Волокнистое мясо надо было долго жевать. Одной курицы их семье из четырех человек хватало на две-три готовки.

Но, может, не в курах дело, а в экономии? Маленький кусочек мяса и много риса или пшена, а позже, в самом начале девяностых, ячки… Курицу нужно было еще умудриться купить.

Очереди конца советского времени до сих пор вызывали у Топкина отвращение к любой веренице людей. Внутри сразу начинало ныть и болеть, когда он вставал в очередь в клуб или на регистрацию в аэропорту.

Люди выстраивались в те годы за всем… Сначала дефицитом были хорошее мясо, сосиски, сыр, колбасы, потом любое мясо, сливочное масло, консервы, а под конец очереди возникали даже за хлебом, и хоть серьезных перебоев с ним не случалось, но угроза его исчезновения казалась реальной. Ведь еще недавно человека, предрекающего, что кусок пошехонского сыра или вареной колбасы будет не найти днем с огнем, назвали бы паникером, провокатором, затаскали бы на допросы. Но – бац – и магазины на самом деле опустели, и опустели так основательно, что удивляло, чем питаются все эти сотни и сотни прохожих, вполне на первый взгляд здоровых, крепких. Лишь глаза – испуганные, затравленные и в то же время хищные – показывали: все ищут, чем бы поживиться, и ожидают худшего.

Часто матери приходили к школе к последнему уроку и вели своих детей к магазинам. Молочный, гастроном и хлебный с овощным находились на первых этажах соседних пятиэтажек.

Почему-то продукты в городе появлялись разом: две-три недели – пусто, и затем – «выбрасывали» (популярное слово тогда). Видимо, торгу нужно было выполнять какой-нибудь план или прибывала колонна грузовиков из-за Саян. И во время этого выброса нужно было успеть купить в молочном сливочное масло и сметану, в гастрономе – лытки, печень или хотя бы костей с мозгом, а в овощном – бананы, груши. Одному человеку нереально поспеть. Ставили в очередь сына или дочку, а если была возможность – в одну очередь сына, в другую дочку, вручали им деньги и сетку, а в третью бежали сами.