Отхожу – это обязательно.

А в конце вечера я опять даю ему себя увидеть. Он подходит и уверенно (ведь у меня глаза безумные, как раньше) говорит: «Может, заедем ко мне, картинки посмотрим?» А я: «Не-а, из-ви-ни, всякие скучные делааа, я так счастлива тебя видеть, слааадкий, но надо бежать». И ухожу. (Сейчас вам не видно, но я показываю язык.)

Я представляю все это уже в метро и вижу себя в двери вагона – совершенно довольную, и мужчина рядом смотрит на мое отражение с огромным интересом.

Я выхожу на «Павелецкой», звоню Тине, а она говорит, что все уже закончилось. Снова спускаюсь в метро и жду ее, чтобы передать ту самую бумажку. Она приходит, всматривается в меня и говорит: «Ого, какая ты сейчас красивая!»

Ну да – у меня же только что было свидание.

Часы на видеомагнитофоне все время показывают 0:00 и мигают. Я двигаюсь вверх-вниз и смотрю, как они подпрыгивают и расплываются.

Нельзя закрывать глаза, потому что я увижу другое лицо, тело, кусок плеча. Я некстати вспомню, как это, когда вообще не думаешь «повернусь так», «ногу сюда», «коленку больно». Потому что взлетаешь, проваливаешься, скользишь, потому что законы физики утратили свою силу полчаса назад, вместе со всеми другими «божескими и человеческими». Можно открыть глаза и неожиданно упереться взглядом под кровать, в пепельницу, или очнуться от ледяного прикосновения стены, или нога запутается в теплом и пушистом, которое окажется кошачьим боком – пришла и спит, бедная.

И, не пытаясь уточнить свое положение в пространстве, снова закрыть глаза, и тебя продолжат кружить и свивать руки, на которые можно упасть, повиснуть, потому что ты все равно невесома. Во рту всегда горько и сухо, потому что он курит, пить все время хочется, но стакан где-то под кроватью. Где-то в другом прохладном мире, стоит, пока я здесь, в огне, летаю, танцую и умираю.

А потом, из пламени и пота – в холод, я протяну вздрагивающую руку, медленную, длинную, слабую руку, на которую мы оба смотрим, как на чужую незнакомую вещь. Она движется, крадется, а мы не знаем куда и следим с легким любопытством. Как она дотягивается наконец, слепо ощупывает стакан, с небольшим усилием отрывает его от поверхности, так, что вода плещется, обдает холодом пальцы, и рука медленно возвращается с добычей, но неожиданно ослабевает кисть – нет, не могу. И стакан с легким стуком опускается на пол. И тогда он, мужчина, поднимается на локте, одной рукой берет стакан, а другой приподнимает ее голову, чтобы она могла напиться. И она сквозь сбитое дыхание пытается пить, проливает капли на подбородок, а потом отрывается, так и не утолив жажды.

Она, не я.

Поэтому я не закрываю глаза и смотрю на мигающие цифры – или буквы. Они двигаются вверх и вниз, потом по кругу, все быстрее, расплываются, вспыхивают и замирают. О: ОО. Я встаю и иду в ванную. Небольшое зеркало над раковиной висит под углом, так, чтобы отражать лицо, шею и грудь. Я вижу растрепанные волосы, совершенно детское лицо, чуть вывернутые обветренные губы, несчастные желтые глаза, которые, кажется, вот-вот переполнятся слезами. И я говорю ему, лицу: «Ты что, ты что, ты что делаешь со своей жизнью?» И глаза все-таки переполняются, приходится вытирать нос куском мягкого бумажного полотенца и думать, что жить еще долго, а как будто жизнь кончена, кончена.

Но долго так нельзя, ведь даже не кровь впитается в песок, тепло сквозь пятки уйдет в кафельную плитку на полу, и останется только переступить с ноги на ногу и вернуться в постель.

Когда мой прекрасный принц поменял меня на какую-то девушку в толстых некрасивых очках, я целые дни, вся в слезах, кружила по городу не останавливаясь. Остановиться значило немедленно заплакать. И только когда я быстро шла, почти бежала, на пределе дыхания, тогда только и не плакала. Я носилась «с ветерком», и прохожие не успевали разглядеть моего перекошенного лица, лишь сквозняком их обдувало. Но стыда не было. Было много печали, которая медленно уходила со слезами (ночью), с усталостью и молчанием (днем). Со словами все просто – говорить не о нем я не могла, а говорить о нем и не плакать я не могла тоже («too», англичане так мило строят фразы).

И вот ночью я рыдала, а днем молча бегала по городу. И однажды забежала в «Детский мир», поднялась на четвертый этаж и оказалась в отделе, которого не видела никогда раньше (и никогда позже). Там продавали «все для кукольников», в частности множество разнокалиберных глаз. Они лежали – дорогие, стеклянные, «как живые», естественных цветов, с натуральными прожилочками и точечками. По одному рядом с ценником за штуку, а не за пару. Меня охватило жуткое желание купить и послать ему черную метку. Чтобы он открыл коробочку, а там глаз. Вы понимаете? Я, такая деликатная, милая, умная, страстно пожелала проехаться по физическому недостатку незнакомой девушки, совершить акт детской бессмысленной жестокости и бестактности. С точки зрения логики это ничего не меняло, ну разве что он решил бы, что я спятила от горя. Но я отчетливо поняла, что нашла недвусмысленный магический жест проклятия, после которого у них все рухнуло бы. Более того, это был грех, причем того сорта, что губят бессмертную душу.

Я почувствовала, что нахожусь в узле пульсирующей силы и могу ее использовать – знаю, как и с каким результатом. Возможно, это была иллюзия, но даже тогда, на пике скорби, я не стала пробовать. Мне не настолько нужен мужчина. То есть он был нужен мне безмерно, но не такой ценой. И не насильно, а чтобы сам, иначе неинтересно. О своей душе я в тот момент не думала, но и ее тоже, в общем, жалко.

Тогда же я поняла кое-что о сущности колдовства. Его можно творить простыми средствами, не обязательно резать христианских младенцев и осквернять крест. Весь адский антураж – убийство, кощунство, совокупление с козлом – вообще не является необходимым условием страшного колдовства. Нет, нужно вызвать у себя ощущение греха, честно признать: «Я сейчас делаю чудовищное, предаю все доброе, что есть во мне». Это породит всплеск дикой энергии, которая нанесет вред, если направить ее по адресу. Метод может быть самый детский – иной раз мамину чашку разбить достаточно или «правильное» письмо написать. Главное – намеренно совершить зло. Но кому-то, конечно, надо скальпы снимать и кошек мучить, чтобы утвердиться самому и оповестить кого надо: «Внимание, я встаю на путь греха. Ап!»

Моей маме, например, однажды пришло в голову закопать некую фотографию в свежую могилу, чтобы повредить. Ну да, человека чуть позже почти парализовало. Только он потом поправился, а мама, в ужасе от содеянного, заболела непоправимо. То есть, на мой взгляд, это все совпадения, но на ее-то – нет, она «взяла грех на душу».

Потом был еще один случай, когда я опять поняла, что необходимо сделать, на какую кнопку нажать, чтобы получить тот же результат. Промучилась дня три, а потом нужная дверь закрылась.

Наверное, есть ключевые моменты, когда точно так же легко сделать что-нибудь сверххорошее, но я их пока не чувствую. Вполне вероятно, что добро – совсем невесомая вещь, его нельзя слепить снежком и кинуть. Или нет, не в том дело. Счастье органично: бесполезно насиловать реальность, чтобы стать счастливым, не получится. Насилие порождает только дурные плоды. Если же исходить из христианских взглядов, то дьявол ничего не создает, он лишь искажает замысел Божий, поэтому для счастья достаточно быть такой, какой тебя задумал Бог. А для зла – да, придется поработать.