Это час смерти. Смерть за стенами. Смерть внутри стен. Она торопится повсюду. В движении или скорчась в углу, каждый чувствует близость ее холодной тени.

Одни привыкают к ней и становятся флегматичными. Другие сламываются и попадают в унылый сумасшедший дом. Кое-кого утихомиривают ружейными выстрелами. Нервы натянуты до предела по всему городу, в тюрьмах, лазаретах, бомбоубежищах, на улицах, в подводных лодках, в пропахших маслом кабинах танков, в казармах учебных подразделений. Куда ни взгляни, безраздельно правят смерть и страх.

Протяжный вой сирены возвещает конец воздушного налета, но передышка длится всего несколько часов. Потом бомбардировщики с белыми звездами или красно-бело-синими кругами на крыльях появляются снова.

Берлин в огне.

По улицам грохочут пожарные машины. Но им не справиться со своей задачей. Изо дня в день берлинская пожарная служба борется с пожарами от зажигательных бомб.

Из коридора слышится беспокойный, раздражающий шум. Позвякивают ключи. Железо лязгает о железо.

— Проклятье! Этот мерзавец повесился!

— Избавил нас от хлопот, — слышится другой грубый голос. — Поставить бы их всех к стенке и расстрелять из пулемета!

В восемь часов первые заключенные отправляются в трибунал. Под вечер появляется взвод солдат, чтобы увести приговоренных. Больше приговоренные не вернутся. Что происходит с ними, никто не знает.

Однажды утром вызывают оберста Фрика и обер-лейтенанта Вислинга. Четверо солдат ведут их в суд и запирают поодиночке в тесные камеры.

Перед тем, как предстать перед судом, им разрешают недолго поговорить с защитником, дружелюбным пожилым оберст-лейтенантом[50].

— Многого сделать для вас не могу, — говорит он, пожимая им руки. — Но правила требуют моего присутствия. А как вам известно, мы питаем громадное почтение к порядку и правильности.

— Это предварительное слушание? — с надеждой спрашивает оберст Фрик.

— Какое чувство юмора, — громко смеется оберст-лейтенант. — Предварительное слушание? Его нет в процессуальных нормах, тем более в таких делах, как ваше. Все совершенно ясно, результат давно предопределен. Я очень бы удивился, если б ваш приговор не был подписан кригсгерихтратом[51]. Вы не выполнили приказ фюрера и сознались в этом! Хотел бы я видеть защитника, который мог бы что-то сделать для вас! Курите? — протягивает он золотой портсигар оберсту. — Заседание начнется в десять часов. — Смотрит в окно. Там хлещет дождь. — Обвинитель хочет, чтобы вас повесили. Но, думаю, вы это знаете. Я попытаюсь добиться расстрельного приговора. Поскольку у вас много наград, думаю, мне это удастся. К наградам еще существует какое-то почтение, хотя уже появляются обвиняемые, награжденные Рыцарским крестом. Всего полгода назад это было бы невероятно. Господи, посмотрели бы вы на себя! У вас не было возможности побриться и выгладить мундиры? Вид такой, будто вы прямо из траншей. Это произведет скверное впечатление на председателя суда.

— Мы не можем ни побриться, ни умыться, — уныло говорит обер-лейтенант Вислинг.

— Очень жаль, — говорит оберст-лейтенант. — Все идет к черту. Иногда у нас бывает до двадцати смертных приговоров за день. Вчера приговорили трех генералов. Не думайте, что мне это нравится! Но я вынужден! Я солдат! — Он хлопает себя по ноге. Звук гулкий. Неестественный. — Киевский котел, — печально улыбается он. — Я командовал батальоном в моторизованном пехотном полку.

— Фронтовой офицер? — спрашивает без интереса оберст Фрик.

— Да, — вздыхает оберст-лейтенант, — скоро никого из нас не останется. — Снова смотрит в окно на дождь, хлещущий по стеклам. — Grofaz не сможет выиграть эту войну.

— Трагедия, — негромко произносит оберст.

— Трагедия? Почему? — спрашивает защитник. — Мы, немцы, похожи на голодных собак, бегущих за колбасой, свисающей у них перед носом. Пытаемся схватить ее, но никак не схватим!

— Много времени займет эта юридическая процедура? — нервозно спрашивает оберст.

— Десять минут, от силы двадцать. Судьи очень заняты. Сегодня предстоит рассмотреть много дел. Ваше не особенно сложное. Вам было б незачем являться в суд, если б этого не требовали правила. Фельдфебель из охраны мог бы несколько дней назад сказать вам об исходе.

— Тогда нам вполне можно бы вернуться в свои камеры и обойтись без этого спектакля, — считает обер-лейтенант Вислинг.

— Нет, тут вы ошибаетесь. Вы забыли о правилах. Никто из немцев не нарушает правил. Правила и статьи — жизненная необходимость, — говорит защитник серьезным тоном.

Полицейский вермахта открывает дверь и громко щелкает каблуками.

— Что ж, давайте с этим кончать, — вздыхает защитник, поднимаясь на ноги.

В зале суда холодно. Адольф Гитлер смотрит со стены на обвиняемых. Это не предвещает ничего хорошего. Кажется, что громадный портрет живой и испускает эманацию беспощадного самооправдания.

Обвинитель занимает место за столиком слева от председателя суда. Раскладывает перед собой несколько документов. Их немного, однако для смертного приговора достаточно.

Входят трое офицеров-судей. Отдают портрету Гитлера нацистский салют.

Обвинитель сразу начинает орать. Именно это от него и требуется. Лицо ею становится лиловым. Голос повышается до самой высокой октавы.

— Эти изменники, — кричит он, — пытались вонзить нож в спину нашим сражающимся на передовой солдатам! Они совершили чудовищное преступление. Они не просто изменники, но и обыкновенные убийцы, которые отдали раненых немецких героев в руки советских недочеловеков — и совершили это гнусное преступление лишь для того, чтобы спасти свои жалкие шкуры. Кроме того, они пытались убедить других немецких солдат принять участие в их преступной деятельности. Когда от их отвратительного предложения отказались, этот негодяй-оберст приказал доблестным немцам принять участие в преступлении и бросить раненых, будто кучу отбросов. Я требую, чтобы оба обвиняемых были приговорены к смерти по статье 91-а: неповиновение приказам и содействие противнику; статье восьмой, пункт два: предательство народа и безопасности государства; статьям семьдесят третьей и сто тридцать девятой, пункты три и четыре: государственная измена. Я не прошу принять во внимание статью сто сороковую: дезертирство. Сожалею, что нет более тяжкого наказания, чем смертный приговор. В данном случае он слишком гуманный.

Трое офицеров-судей что-то чертят на лежащей перед ними бумаге, не пытаясь скрыть, что находят скучным этот процесс, и слушают обвинителя лишь, в пол-уха.

Обвинитель садится и с улыбкой кивает защитнику.

Защитник несколько секунд перебирает документы. Потом медленно встает, одергивает мундир, проводит по седеющим волосам холеной рукой с маникюром и по-товарищески улыбается обвинителю и председателю суда.