Через три часа после казни мы вернулись на Лубянку. По традиции зашли в кабинет к коменданту. Блохин достал из сейфа бутылку водки. Из буфета принесли бутерброды с колбасой. Хозяин кабинета наполнил стаканы. Мы, не чокаясь и не произнося тостов, выпили. Помолчали. Потом он налил еще раз. Снова выпили. И тут обычно невозмутимого и сдержанного коменданта прорвало:

– Вовремя его чекисты остановили. Еще пара месяцев, и нас бы с тобой объявили «врагами народа» и в Суханово (так в народе называли спецобъект № 110. – Прим. ред.) отправили. Он ведь всех нас обманул! Даже самого товарища Сталина! Он должен был привести в порядок дела в НКВД после казнокрада Ягоды. А вместо этого расставил на всех ключевых постах своих людей и готовился власть захватить! А еще хотел убить руководителей партии и правительства!

Я с удивлением слушал своего командира. В том, что враг коварен и может принять любые обличья, я впервые убедился, когда служил на границе и к японцам сбежал начальник УНКВД Люшков. Но ведь тогда это был не нарком внутренних дел, а переродившийся чекист и тайный «троцкист»! Ежов, насколько я помнил, всегда придерживался генеральной линии партии и был верным соратником товарища Сталина. У нас на заставе, в красном уголке, висел плакат, где были изображены трое руководителей страны. Посредине нарком иностранных дел Литвинов с толстым портфелем в руках. Слева от него – Ежов, сжимающий в «ежовой рукавице» извивающуюся змею, на которой надпись: «Вредители, шпионы, диверсанты». Справа от руководителя внешнеполитического ведомства – нарком обороны Ворошилов в шинели, буденовке и с винтовкой в руках. Помнил я и другой плакат, который видел в штабе погранотряда. На картинке Ежов сжимал одетой в огромную мохнатую рукавицу змею с надписью: «Троцкисты-бухаринцы – враги народа». Вместо хвоста у змеи было нечто вроде фашистской свастики, а голову заменили несколько карикатурно изображенных человеческих лиц. Все на плакате было в коричнево-черной гамме. А может, мне это показалось из-за того, что висел он в полутемном коридоре. Я созерцал это произведение часа два, пока ожидал вызова к начальнику отряда. Еще песня была о Ежове, которую с воодушевлением мы пели на всех праздниках…

– И все из-за того, что при назначении на должность наркома не учли его моральный облик, – продолжал говорить Блохин, все сильнее пьянея. Таким я видел коменданта впервые. Вместе мы выпивали и раньше, несколько раз даже вдвоем, когда он, отпустив по домам сотрудников 5-го спецотделения комендантского отдела Административно-хозяйственного управления – непосредственных исполнителей расстрелов, оставался на рабочем месте до утра. Как он сам говорил: «дежурным по комендатуре». Мне казалось, что в эти дни ему просто не хотелось возвращаться домой.

В семейной жизни у него все было хорошо. Заботливая жена и подрастающие дети. Они, правда, не знали, чем занимается глава семейства. За пределами родного отдела обсуждать любые служебные темы было уголовно наказуемым деянием. А выговориться иногда хотелось.

Я сутками находился на службе, участвовал в работе комсомольской организации Управления плюс колоссальная нагрузка по общественной линии – выпуск стенгазеты и т. п., так что на обустройство личной жизни времени не оставалось. Возвращаться в пустую и холодную комнату коммунальной квартиры мне не хотелось.

– Во-первых, он алкоголем злоупотреблял. На работу часто после обеда приходил. А иногда в пьяном виде вечерами по наркомату шатался, – начал перечислять грехи Ежова собеседник. – Это ему можно простить, но с большим трудом. Работа у всех тяжелая, нервная. Вот наши орлы тоже после расстрелов не прочь принять на грудь. И что, я против? Пусть лучше так отдыхают, чем в «психушке». Да, бывало, в пьяном виде до дома не доходили – засыпали по дороге. Ну и что, у них работа тяжелая. Главное, что все они – мужики. А этот, – Блохин сплюнул на пол, – педераст. О его похождениях весь наркомат знал. Как он со своими любовниками развлекался, когда жены дома не было. Понятное дело, что и она при таком муже гулящей была. Красивая баба. На нее мужики заглядывались. Однажды она, – Блохин понизил голос и огляделся по сторонам, словно опасаясь, что нас кто-то может подслушать, – с самим Шолоховым, это тот который писатель, в гостинице «Националь» развлекалась. «Топтуны» все их разговоры записали, а потом ее мужу-рогоносцу этот документ вручили. – Он сально рассмеялся. – Вот то потеха потом была, когда он читал, как она ему рога наставила. Ребята не знали, что знаменитый писатель с женой наркома развлекается, думали, с кем-то еще. Ну и записали все подробно. Как они целовались, как потом на кровать перешли и сколько раз он ее… – При этих словах я покраснел.

В то время молодежь была куда более целомудренной, чем сейчас. Об интимных отношениях между мужчиной и женщиной почти ничего не знали. До свадьбы в лучшем случае могли позволить себе только целоваться и обниматься.

– Ладно, не стыдись. Я тоже в твоем возрасте не знал, как на бабу правильно влезть. Помнится, в первую брачную ночь… – начал Блохин, но затем осекся и замолчал, вспоминая что-то личное. – Да не было у нас никакой свадьбы, что сейчас играют. Да и своего «угла» тоже не было… Хотя время было прекрасное. Не то, что сейчас, только пошлые анекдоты можно рассказывать и радоваться, что тебе никто рога не наставил, как этому педерасту. Ты думаешь, она ему только с Шолоховым изменила. Нет, она со многими. А что поделаешь, хочется бабе мужика, а его нет. Ему мальчиков подавай. Она и сгубила Ежова. Среди ее любовников оказались иностранные шпионы и враги народа… Хотя знаешь, она ведь любила его. Когда следствие началось, она отравилась в больнице. Так мы и не узнали, какие именно секреты она сообщила иностранным шпионам.

– Так, может, она ничего не сказала, – осторожно предположил я, постаравшись уйти от постельной темы.

– Сразу видно, не было у тебя баб. Они в постели, если их правильно «пожарить», знаешь, какими разговорчивыми становятся. Все, что угодно, расскажут. К тому же одна из особенностей бабской породы – болтливость. Вот моя встретится с соседкой и часа три языком чесать будет. О чем можно так долго говорить – неясно. Понятно, если месяц не встречались, а то каждый день трещат, как две сороки. – И продолжал рассказ о супруге Ежова: – По причине преждевременной смерти она ничего не сообщила следствию, зато ее любовники оказались куда разговорчивее…

«Если бы в то время в Советском Союзе существовала «желтая» пресса, а Николай Ежов был не наркомом внутренних дел, а, например, знаменитым актером, то имена супругов регулярно появлялись бы на страницах газет и журналов. Даже по сегодняшним нормам морали их семейную жизнь нельзя назвать целомудренной, а тогда – тем более. Изменяли друг другу оба. Хотя у каждого были свои предпочтения. Он – много, с различными женщинами, имевшими более низкое социальное положение в обществе. Она – мало (по сравнению с мужем), но исключительно со «звездами».

Евгения Соломоновна Фейгенберг (Хаютина – по первому мужу, Гладун – по второму, Ежова – по третьему) родилась в Гомеле в 1904 году и была на 9 лет младше супруга. Поженились они в 1931 году. Своих детей у них не было, поэтому взяли приемную дочь Наташу из дома малютки. Вот что об этой женщине рассказал доктор социологических наук Эдуард Макаревич: