Вайс нахмурился:

— Так, почему это имя кажется мне знакомым?

— Возможно, потому, что она ждала человека, которого вы знаете лично, сэр. Его зовут Альберт Гжесинский.

— Новый министр? — уточнил Геннат.

— Если только у него нет брата-близнеца.

— Ты уверен? — спросил Вайс таким тоном, будто не столько сомневался во мне, сколько не верил своим ушам.

— Вполне определенно.

— Он действительно был с той женщиной на людях?

— Не только был, но и вился вокруг нее.

— Господи!

— Да кто такая эта Дейзи Торренс? — поинтересовался Геннат. — Никогда про нее не слышал.

— Актриса, — ответил Вайс. — Играла главную роль в недавнем фильме УФА «Мы снова встретимся на родине». Думал, ты интересуешься кинематографом.

— Фильм был никудышный, — сказал Геннат.

— Я в этом не сомневаюсь. Как бы то ни было, у Гжесинского роман с мисс Торренс, но до недавнего времени он проявлял крайнюю осторожность и не появлялся с ней на публике. Он, в конце концов, женат. Но живет с любовницей в Эйхкампе.

— Она дала мне адрес, — сказал я.

— Пока пресса игнорирует эту интрижку, но, если узнают нацисты, они с легкостью покончат с его карьерой статьями в «Дер Ангрифф». Им ничто так не нравится, как еврей, запустивший руку в трусики американской девушки. Особенно связанной с наркотиками. — Вайс снял пенсне, аккуратно его протер, снова водрузил на переносицу и бросил взгляд на меня: — Ты уверен насчет всего этого?

— Мисс Торренс сама мне сказала, — ответил я.

— Что она за женщина, по твоему мнению?

— Богатая сучка. Шикарная и бессердечная.

— Именно это я и слышал.

На секунду его, казалось, охватил легкий приступ кашля. Вайс прижал ладонь ко рту.

— Если все выплывет, — сказал Геннат, — новое провительство не успеет начать работу, как ему придет конец. Последнее, что нам сейчас нужно — если, конечно, ты не чертов нацист, — это очередные выборы. Есть предел демократии, которую способна выдержать одна страна, прежде чем начнет уставать от самой идеи.

— Тогда лучше держать все это при себе, — заметил Вайс.

— Согласен, — поддержал Геннат.

Я тоже кивнул, словно это имело значение. Даже мысль о том, что я могу повлиять на судьбу правительства, казалась мне абсурдной.

— Поговорю с Гжесинским и предложу ему и его американской подруге вести себя чуть осмотрительнее в будущем, — добавил Вайс. — Ради него самого и ради страны. В любом случае, все это к делу не относится. Ты раздобыл еще одно описание убийцы, Гюнтер. И оно совпадает с тем, которое нам дала женщина, обнаружившая Фрица Пабста. Хорошая работа, мой мальчик. Я хочу, чтобы утром ты первым делом посетил Рейхсбанк на Егерштрассе и попросил их проверить найденные здесь десять марок. Если с этим возникнут проблемы, позвони мне домой, и я поговорю с Генрихом Келером — он у меня в долгу.

Келер был министром финансов Германии.

— А сейчас тебе следует отправиться домой. Тебе тоже, Эрнст. Сегодня вечером мы сделали все, что могли, разве что бдение при свечах в память о погибшей девушке не устроили. — Кто-то свистнул нам из верхних окон. Вайс поднял глаза: — Если мы еще тут задержимся, им захочется услышать несколько тактов из «Берлинер Люфт»[27].

— Согласно серийному номеру, банкнота из сумочки Евы Ангерштейн выпущена всего неделю назад, — докладывал я. — Я отследил ее путь до филиала «Коммерцбанка» в Моабите. Менеджер полагает, что банкнота была частью пачки, доставленной из Центрального банка Германии, которую разделили и выдали одному-двум местным предприятиям, как раз в период выплаты пятничного жалованья. Несомненно, большая часть денег попала в клинику «Шарите», а значит, убийца может оказаться врачом. И это, безусловно, соответствовало бы его пристрастию к острым ножам и умению с ними обращаться. Я считаю, нам следует побеседовать с директором клиники и как можно скорее организовать опрос всех сотрудников мужского пола. У нас есть описание того, кого мы ищем, и даже возможный отпечаток его руки, и мы наверняка сможем проверить алиби. Той банкноты может оказаться достаточно, чтобы значительно сузить круг поисков.

Вайс внимательно меня выслушал и кивнул. Дело было в понедельник днем, и мы находились в его кабинете на «Алекс». Я чувствовал, что лишь отчасти завладел вниманием Вайса, что, пожалуй, неудивительно. И для него, и для всей берлинской полиции выходные прошли непросто: огромный синяк на его лице красноречиво об этом свидетельствовал.

На марше коммунистов в Западном Берлине полицейские пошли в атаку, после того как «красные» прорвали их строй. Началась пальба, был убит рабочий-коммунист. Мало того, на Франкфуртералле Отто Дилленбургер, наблюдавший за другой демонстрацией коммунистов, напал на Вайса. Откровенно правый полковник, начальник восточного полицейского округа, Дилленбургер и раньше заявлял, что Вайс в тайном сговоре с «красными», а теперь его отстранили от службы до проведения расследования. Но полковник уже подал апелляцию в АОПП — Ассоциацию офицеров прусской полиции — и, по общему мнению, мог быстро восстановиться в должности. АОПП была почти такой же правой, как и сам Дилленбургер.

Не нужно быть детективом, чтобы понять, почему Вайса подозревали в принадлежности к коммунистам. Тем более в Германии. Каждый, кто симпатизировал нацистам, считал, что еврей — просто «красный» с большим носом и золотыми часами. Мне было отчаянно жаль этого человека, которым многие, включая меня, восхищались, но я не стал упоминать об инциденте с Дилленбургером. Вайс не из тех, кто погружается в свои несчастья или ищет сочувствия.

— Сколько мужчин, по твоему мнению, работает в клинике «Шарите», Берни? Приблизительно.

— Не знаю. Возможно, тысяча.

— А здесь, на «Алекс»?

— Примерно половина от этого числа.

Вайс улыбнулся:

— Верно. Боюсь, нужно провести еще массу реформ, чтобы сделать это место действительно сильным. Очень многие полицейские лишь цепляются за выходное пособие или страховку, с которыми смогут начать собственное дело. Между нами говоря, я слышал, некоторые патрульные уходят из полиции с тысячами марок в карманах.

Я тихонько присвистнул:

— Так вот почему парни в униформе носят галифе. Если речь идет о таких деньгах, нужны карманы побольше.

— Иронично, не правда ли? — сказал Вайс. — При всей антипатии к социализму, профсоюзному движению и правам трудящихся, я не знаю в Германии организацию с более мощными, чем у берлинской полиции, профсоюзами.

Он вновь зажег сигару и уставился на трехрожковую газовую люстру из латуни, будто под потолком все становилось яснее.