Первый неприятельский залп свалил кого-то из наших, заволок наш строй облаком густого черного дыма. Когда же он рассеялся, я увидел – капитан Брагадо воздел свой эспонтон, Алатристе же и прочие, остановясь, с полным спокойствием дуют на фитили, вскидывают аркебузы, приникают к прикладу щекой. Так, за тридцать шагов до голландцев, Картахенский полк вступил в дело.

– Сомкнись! Сомкнись!

Солнце висело в небе уже два часа, а бой начался на рассвете. Испанские аркебузиры держали фронт, нанося большой урон голландцам, покуда под градом пуль, под ударами пик, под натиском кавалерии не пришлось им в полном порядке отойти и присоединиться к основным силам, вместе с латниками выстроив неодолимую стену. После каждого залпа, после каждой атаки неприятельской кавалерии образовывались в ней бреши, мгновенно заполнявшиеся теми, кто уцелел, и уже дважды откатывались голландцы – наткнувшись на наши пики и огонь наших мушкетов.

– Опять лезут!

Это была уже третья атака. И откуда только берутся эти еретики? Не иначе как сам сатана изблевывает их из своей утробы. В густой дымке снова блестели острия пик. Наши офицеры сорвали себе голос, командуя, а на шпаге капитана Брагадо – он уже потерял где-то шляпу и почернел от пороховой копоти – не поспевала засыхать кровь голландцев.

Прозвучал приказ, и тесно, локоть к локтю, стоявшие латники первой шеренги, перекинув длинные копья с левой руки на правую, выставили их перед собой, готовясь скрестить с вражескими. Тем временем с обоих флангов серьезно докучали голландцам наши стрелки. Я терся неподалеку от взвода Алатристе, стараясь не мешать солдатам, которые заряжали, прикладывались, палили: аркебузиры свое оружие вскидывали к плечу, тяжелые мушкеты били с сошек. Я сновал между ними, одному поднося порох, другому – пули, третьему подавал висевшую у меня на перевязи фляжку с водой; обоняние мое и зрение жестоко страдали от дыма, порой я, как та Магдалина, ничего не видел из-за слез и, когда меня подзывали, двигался на ощупь.

Вот я протянул капитану Алатристе горсть пуль, поскольку его запас истощался – несколько штук он сунул в кошель на левом бедре, две – за щеку, а третью – в ствол, хорошенько забил ее шомполом, подсыпал пороху, дунул на свисавший с левого запястья дымящийся фитиль, поднес его к затравочному отверстию и вскинул аркебузу – все это не глядя, почти машинально, не переставая при этом выцеливать ближайшего голландца. Выстрелил, и я увидел, как у еретика – это был копейщик в огромном шлеме – посреди кирасы словно распустился диковинный цветок, а сам он повалился навзничь, и место его тотчас заступили другие.

Справа от нас уже вовсю кипела схватка, а сколько-то неприятельских латников – и в немалом числе – устремилось и в нашу сторону. Диего Алатристе поднес к губам нагревшийся ствол аркебузы, сплюнул в дуло пулей, неторопливо повторил весь артикул и выстрелил. От пороховой гари лицо его покрылось серым налетом, а усы словно бы поседели.

Покрасневшими, воспаленными от дыма глазами – от копоти морщинки вокруг них обозначились четче – он напряженно всматривался в наступающих голландцев и выбирал себе жертву, а определив новую цель, уже не отводил от нее взгляда, как будто свалить выстрелом следовало именно этого, а не какого-то иного еретика.

– Полезли! – гаркнул капитан Брагадо. – Держись, ребята! Держись!!!

Что ж, на то, чтобы держаться, и даны ему были Господом Богом и его величеством две руки, одна шпага и сотня испанцев под начало. Пришло время толково распорядиться всем этим, ибо длинные голландские пики были уже совсем близко. Перекрывая грохот пальбы, донеслась до меня замысловатая – только мы, баски, умеем облекать свои пламенные чувства в такую витиевато-чеканную форму – брань Мендьеты: у него сломался замок аркебузы. Потом совсем рядом со мной мелькнул украшенный перьями шлем, что-то брякнуло, звякнуло, лязгнуло – и голландец свалился едва ли не под ноги мне. Справа от нас колыхался целый лес копий, одним своим краем разворачиваясь в нашу сторону. Я увидел, как Мендьета за ствол ухватил аркебузу, намереваясь орудовать ею как палицей. Остальные торопливо выпускали последние заряды.

– Испания! Сантьяго! Испания!

За спиной у нас, за частоколом копий трепетали на ветру пробитые пулями полотнища с андреевскими крестами. Рослые, рыжие голландцы накатывали лавиной – ужас и остервенение в глазах… кровь на лицах… перекошенные в крике рты… кирасы, шлемы, блеск стальных наконечников, готовых вот-вот вонзиться и пропороть насквозь. Пора было браться за шпаги. Я видел, как Алатристе и Копонс, стоя плечом к плечу, бросили аркебузы наземь, вытянули из ножен клинки Толедского закала. Видел, как врезались голландские копья в наши ряды, калеча, увеча и пронзая, а Диего Алатристе колол и рубил, вертясь меж длинных ясеневых древков. За одно из них я ухватился, и дравшийся рядом со мной испанец дотянулся шпагой до горла еретика, державшего копье, так что струя крови хлынула мне на руки. На подмогу уже спешили наши, протягивая копья поверх наших голов и становясь в строй на место павших. В трескучем скрещении копий, как в лабиринте, шла резня.

Отталкивая однополчан, я пробивался к Алатристе и, когда какой-то голландец, сбитый наземь, ухватил его за ноги, силясь повалить, – вскрикнул, не слыша собственного голоса, выхватил кинжал и кинулся спасать хозяина пусть даже ценой собственной жизни. В исступлении я прижал голову голландца к земле, покуда Алатристе лягался, пытаясь высвободиться, и сверху вниз тыкал в него шпагой.

Голландец попался жилистый и упорный – не сдавался и на тот свет не торопился, хоть кровь хлестала у него из ноздрей и изо рта, будто у харамского быка: я помню, как липла она к моим пальцам и, перемешиваясь с пороховой копотью и землей, пятнала белокожее, в веснушках и рыжеватой щетине лицо врага. Он не хотел умирать – стало быть, следовало его уговорить. Левой рукой придерживая его голову, правой я выхватил кинжал, трижды пырнул изо всех сил, однако клинок не пробил кожаный нагрудник. Голландец чувствовал удары – по крайней мере, глаза его расширились, он выпустил наконец ноги Алатристе, чтобы защитить лицо, застонал. Я же, ослепленный и ужасом, и яростью, нащупал наконец незащищенное место – как сейчас помню, между шнурами его колета – и всей тяжестью тела налег на рукоять. Он что-то залопотал по-своему – наверное, молил о пощаде, – но тотчас стал давиться кровью, завел глаза и затих, как словно никогда и не жил.

– Испания!.. Испания!.. Отступают!!!

И в самом деле – поредевшие шеренги еретиков, топча своих убитых, телами которых завалено было все поле, откатывались. Несколько человек из новичков намеревались преследовать их, однако большинство не тронулось с места, ибо картахенцы были в основном старослужащие и презренным делом считали бегать по полю россыпью, рискуя попасть в засаду или под фланговый удар. Алатристе сгреб меня за шиворот, приподнял с земли и повернул, удостоверяясь, что я цел. Потом, не произнеся ни слова, мягко оттолкнул от дохлого голландца, вытер лезвие о колет убитого, вложил – как показалось мне, жестом безмерной усталости – шпагу в ножны. И лицо, и руки его, и одежда были в крови, но это была чужая кровь. Я огляделся. У Себастьяна Копонса, искавшего свою аркебузу под грудой тел, обильно кровоточила рана на виске, с которого молодецкий удар стесал здоровенный – пяди в две, не меньше – лоскут кожи с волосами, на ниточке, что называется, болтавшийся над ухом.