и половины жизни; но я все равно увидела, даже все вместе они не могли быть достаточно широки, чтобы загородить это от меня, и я не знала, конечно, что, когда гроб почти бесшумно опустится в могилу, я развернусь и убегу прочь и что Сельма, разумеется Сельма, найдет меня ровно на том месте под ее столом, на котором сейчас стоят мои ступни в слишком тесных башмаках, что я буду сидеть там, съежившись, с лицом, перемазанным красной вязкой кашицей, а передо мной будут валяться бесчисленные шоколадные скорлупки «Mon Chéri»; я не знала, что Сельма присядет ко мне, и я увижу ее заплаканное лицо, что Сельма залезет ко мне под стол и скажет: «Иди сюда, ты моя маленькая пьяная вишенка», — и у меня потемнеет перед глазами, потому что я уткнусь лицом в черную блузку Сельмы, черную, как лента с траурного венка, всего этого я, конечно, не знала, потому что мы лишились бы рассудка, если бы могли наперед знать такие вещи, если бы мы наперед знали, что не пройдет и часа, как вся бескрайняя жизнь перевернется за одно мгновение на повороте железной дороги.

В семь часов пятнадцать минут мы с Мартином стояли в поезде. Мартин не стал поднимать меня на перроне, я торопливо диктовала ему домашнее задание.

— Ну, начали, — сказал Мартин, когда поезд тронулся, и прислонился своим ранцем к двери поезда, закрыв глаза. Я встала у противоположной двери и смотрела наружу поверх его головы.

— Проволочный завод, — сказал Мартин, в точности в тот момент, когда мы проезжали мимо проволочного завода.

— Правильно, — сказала я.

— Поле, выгон, хутор сумасшедшего Хасселя, — перечислял он.

— Правильно, — говорила я.

— Луга, — сказал Мартин. — Лес. Лес. Охотничья вышка номер два.

— Охотничья вышка номер один, — поправила я.

— Прошу прощения, — сказал Мартин и улыбнулся. — Охотничья вышка номер один. Теперь снова поле.

— Точно, — сказала я.

За спиной Мартина проносилась знакомая картина. Вихор Мартина еще был прилизан, но не успеем мы доехать до школы, как он обязательно поднимется и будет указывать наверх.

— Лес, луга, — говорил Мартин уже быстрее, потому что на этом участке дороги поезд сильно ускорялся, это был участок, на котором приходилось особенно напрягаться, чтобы назвать все точно. — Выгон, выгон, — сказал он.

И дверь поезда распахнулась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Человек со стороны

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал господин Реддер.

Вообще-то он знал, что это невозможно. Дверь не закрывалась как следует, потому что дверную раму перекосило, и коричневые ковролиновые плитки, вырезанные как будто из шкуры жесткошерстной таксы, поднимались слишком высоко. Чтобы дверь хотя бы прикрыть, нужно было налечь на нее всем своим весом — так, будто снаружи напирает враг, которого ни в коем случае нельзя впускать. При том что никто сюда никогда не стремился; никто, кроме господина Реддера и меня, не рвался войти в эту затхлую, лишенную окон заднюю каморку книжного магазина.

Эта кладовка и без нас была уже полна. В ней стоял складной стол с кофейной машиной, списанные факсы и списанные кассовые аппараты, смятые, свернутые в рулон рекламные постеры, стенды и подставки.

Среди всех этих предметов лежала Аляска. Аляска была старая, гораздо старше, чем обычно могут быть собаки. Казалось, у нее было несколько жизней, и она их все прожила, не умирая в промежутках.

Господин Реддер ненавидел Аляску. Он терпеть не мог, когда мне приходилось брать ее с собой в магазин. Аляска была громоздкая и косматая, крупная и серая, и пахла она, как никогда не проветриваемая правда. Всякий раз, когда я с Аляской входила в дверь с бесконечными извинениями и объяснениями, господин Реддер молча хватал спрей рядом с кассой и опрыскивал ее спреем для помещений «Блю оушен бриз», но это мало помогало.

— Что толку опрыскивать это пропащее животное, — всегда говорил господин Реддер, опрыскав Аляску, и прогонял ее в заднюю комнату. — Это неправильное содержание животных, — говорил он, когда Аляска укладывалась среди всех этих неисправных предметов, и говорил он это с таким негодованием, как будто имел в виду содержание не Аляски, а себя самого.

Из-за Аляски вся крохотная задняя комната пропахла серой собакой и синим океаном из баночки спрея. Господин Реддер стоял рядом со мной, и как всегда, когда мы здесь стояли, было неясно, как мы вообще пробрались сюда поверх всех этих списанных предметов, и казалось, будто мы вошли не через плохо прикрытую дверь, а кто-то поставил нас туда сверху, подняв потолок великанской рукой, и долго раздумывал, куда бы нас уместить, не вынимая что-нибудь другое.

— Мне надо с вами кое-что обсудить, — сказал господин Реддер. Его дыхание пахло фиалковыми таблетками. Он постоянно сосал фиалковые таблетки — боялся несвежего дыхания. Он и перед Аляской положил фиалковую таблетку, но, когда я возразила, что это собакам не годится, Аляска к ней не притронулась. Из-за фиалковых таблеток дыхание господина Реддера пахло старым могильным венком, и я не смела ему сказать, что это тоже не назовешь свежим ароматом.

— Марлиз Кламп была здесь сегодня с утра, — сказал господин Реддер. — Она опять пожаловалась на вашу рекомендацию. Книга ей не понравилась. Было бы действительно хорошо, если бы вы лучше вникали в интересы наших покупателей.

— Но я и так вникаю, — оправдывалась я. — Марлиз никогда ничего не нравится.

— Значит, вникайте еще глубже, — сказал господин Реддер.

Его лицо было совсем близко. Брови господина Реддера, казалось, тоже были сделаны из меха жесткошерстной таксы, они топырились во все стороны, пребывая всегда в состоянии бунта.

— Иначе вы не выдержите испытательный срок, — сказал господин Реддер.

Он сказал это так, будто речь шла о жизни и смерти, и я удивилась, что именно Марлиз выпало это решать.

Марлиз уже почти не выходила из дома, а если выходила, то лишь для того, чтобы на что-нибудь пожаловаться. Она жаловалась лавочнику на невкусный полуфабрикат глубокой заморозки, который ей не понравился. Она жаловалась оптику на то, что ее очки якобы криво сидят у нее на носу. Она жаловалась в магазине подарочных идей на то, что нет никаких хороших идей, и она жаловалась господину Реддеру на мои рекомендации.

Из-за этого я на прошлой неделе позвонила Марлиз в дверь.

— Никого нет, — крикнула Марлиз изнутри.

Я обошла ее дом и заглянула в окно кухни. Там было темно, ничего не видно. Но створка окна была приоткрыта.

— Я ненадолго, Марлиз, — сказала я. — Ты не могла бы не жаловаться на меня господину Реддеру? Иначе я не