В той квартире, где мы на самом деле были, было все. И там была не наша подружка, а трое здоровенных мужиков. «Что же можно делать всю ночь?» — не унимались мамы. «Музыку мы слушали. Ей только на несколько дней дали совсем новые диски…»

Мы действительно слушали музыку… Точнее будет — музыку слышно было сквозь наши страстные стоны и рычания ебарей. В квартиру мы попали из бара «Баку». Нас с Ольгой «сняли» из бара. В «Баку» только этим и занимались. Известные всему «центру» валютчики, фарцовщики, кагебешники, прихватчики баб, картежники, конечно же, не музыку нас слушать пригласили!

Я была менее наивна, чем Ольга, и преследовала познавательные цели. Она же, когда уже была без штанов, думала, что ничего не произойдет. Мужик, который был с ней в ту ночь, полгода назад, встречая нас на Невском, называл ее булочкой и пощипывал за щечку. Теперь он щипал ее за все остальные мягкости…

С большинством я и не помню, как мне было. Любопытно. Наблюдать было интересно очень. Как бы со стороны. Качается, глаза закрыты, вдруг смотрит туда — туда, куда его хуй входит, — половинки зада сокращаются, сжимаются — оргазм. Мои оргазмы по пальцам можно было сосчитать. И старание мужиков надо мной скорее раздражало. Мне важно было то, как все происходило…

Но я кончаю с Александром! Я сижу на нем, извиваюсь, плавно раскачиваюсь и кончаю. Кончала! Он больше не хочет этого. Так ровно дышит — спит уже. И не хочет меня. Чтобы я была в его руках, поднимающих меня вверх, скользящим движением вниз, по себе, — так, что я верхом пиписьки провожу по самому началу его члена… вниз, на себя, глубоко… Не хочет видеть моего лица, которое — сам ведь мне говорил! — тихое, с чуть приоткрытыми глазами, и зрачки слегка сведены к носу.

Ложь все это! Ложь, что он не хочет! Он испугался?… Ужас, разве можно бояться, когда любишь? Я ни теток, ни мамок, ни бабок не боюсь. Ни милиции… А мне ведь было стыдно. Не страшно, а стыдно. Чуть ли не за ручку, как в детский садик, свела меня мама в милицию… В одной комнате детская деревянная кровать, и в ней грязный ребенок. Орет, весь в соплях. Его-то за что?! Родители, видно, пьяницы. Рядом — столик. За ним — девочка. Учебник «Родная речь». А она в нем фасоны платьев рисовала. Другая комната пустая. Стены только что выбелены. Но так их плохо закрасили, что надписи мальчиков-хулиганчиков просвечивали: «хуй», «гады».

Мать «передала» меня бабе в милицейской форме. О чем та могла говорить со мной? Поставила «птичку» в папку, и все. Тем более что я не произвожу впечатления девушки из «неудачной семьи». А может, моя-то как раз и неудачная! Девочка, со мной в школе училась, у нее мать была дворничиха, отец инвалид, алкаш, сапожник. Но она-то была отличницей. Забитой. Только у доски и отвечала, слова произносила.

Я пообещала милиционерше исправиться. В чем? Разлюбить Александра?! Выругалась матом и вышла из двора. А вряд ли бы Ольга так сделала! Она бы разлюбила, забыла… Но он-то ведь меня за это и любит! Спит он, а не любит.

Что творилось зимой со мной и с Ольгой! Мы будто боялись упустить что-то! В квартире, где мы якобы слушали музыку, мы проснулись в полдень. Домой и не подумали поспешить. В большой комнате сидел мужик в пижаме. С ним мы не ебались. Он нам кофе приготовил, экзотические напитки придумывал, музыку включил. Мы, полуголые, танцевали перед ним, а он, как хореограф, руководил нашим танцем. Был очень популярен фильм с Луи де Фюнесом «Человек-оркестр», вот мы и подражали девочкам из фильма. В ванной мы обнаружили чью-то косметику — «Ланком» — и, усевшись на мягенький кожаный диван, размалевывали себя, пока мужик рассказывал нам истории.

И противно, и интересно было. Про какую-то центровую блядь, ебущуюся с другим мужиком под дирижирование этого вот мужика. Как это он не продирижировал нашей еблей втроем?! Сначала они, мол, просто ебались, потом она сосала ему хуй. А потом — «быстренько, быстренько ее в жопу!» — как точно я запомнила его слова! — «а теперь в ротик, в ротик…» А мы с Ольгой красили глаза. Мужик в пижаме заржал: «Все зубы у нее в дерьме были! Между зубов — дерьмо!» Конец истории заключался в том, что мужик кончил ей в рот, и она, стоя на четвереньках, улыбалась.

Ольга улыбалась, показывая свои кривые передние зубы. Когда она ест, между ними всегда застревают кусочки пищи.

Во второй класс меня никто не провожал. А в девятый — провожают. Александр. «Раз обещал…» Я выпустила его вчера. Уже без слез.

Ольга одолжила мне белую блузку. В первый день не обязательно в школьной форме быть. Так что вроде комсомолки — белая кофта, черная юбка. Я не комсомолка. Устав учить было лень, никто не заставлял. Времени перед экзаменами нет, в иняз для карьеры дипа, как юноша на велике у тетки на даче, желания поступать нет.

Вот он стоит рядом со мной в трамвае. Вид защитника. Только попробуй коснись меня кто, он сразу даст в морду. Да даже прикоснуться не успеете! Он предупредит все ваши движения. Предупреждал. Опережал.

Школа на том же канале Грибоедова, что и бывшая моя. Только в другом его конце. Здесь Кировский театр, который так и называют по старинке — Мариинский. Здесь Консерватория, в которую меня так хотели подготовить… Театральная площадь. Выходим на канал «Горя от ума». Я останавливаюсь на углу. Сашка испуганно смотрит на меня. Боится. А вдруг я сейчас разревусь, истерику закачу. Нет, ничего этого не будет. Поэтому мы и ежика не взяли, найденного на дорожке, — за него ведь ответственность нести надо было бы, заботиться о нем, если бы взяли. Но ты ведь меня взял! Ты — пришел ко мне домой, а потом взял меня!

— Школа за углом. Ты уже дальше не иди.

Он выглядывает за угол, улыбается. Я тоже смотрю. Перед школой выстроены рядами первоклашки. Все с цветами и бантами. Некоторые плачут. Родители малышей толпятся на противоположной стороне. Подбегают, успокаивают плачущих, поправляют банты, запихивают в портфели что-то. Яблоки, наверное. Старшеклассники чуть поодаль. Нестройно, кучкой. Вот к ним я сейчас и пойду. Как ни в чем не бывало примкну к рядам — куче — школьников, ровесников?…

— Ну, давай иди, школьница… Гуд лак!

Он целует меня в щеку и подталкивает за угол. И я иду. В школу!

Несколько секунд — и я, ступая с тротуара на мостовую, оказываюсь среди них, своих сверстников. «Девятый Б?» — я уже с одноклассниками. «Медведка!» — Ленька Фролов. Он-то откуда здесь? Ну и вымахал! И так здоровый всегда был, а сейчас, пожалуй, метр восемьдесят. В костюмчике фирменном — труды папаши-скрипача, ездящего в загранку с оркестром. Рядом с ним белобрысый малыш. Фролов тащит меня подальше от одноклассников.

— Это Ромчик — свой парень. Натаха, бабцы — уроды, все в прыщах, недоноски. Ни одного клевого чувака. Все лабухи.[1]Садимся на заднюю парту и шмалим, а?

Не изменился Флер. Так его все в бывшей школе называли. На цветочек он никогда похож не был. План, диски, фирма… Его приятель в пиджаке с очень длинными рукавами, он плюется во все стороны через передние зубы. Думает, наверное, что таким образом он солидней и независимей. Я обвожу взглядом девчонок, у которых, действительно, прыщи — подружек не будет. Придется удовлетвориться компанией этих вот — Тарапунька и Штепсель. Ну, и не надо подружек! Что я им расскажу, чем поделюсь?…