Кукара кука!

Кукара кай!

Тумба тумбита!

Тумба тумбай!

Цирк с паяцами, как и прежде, дает представления. Помните, какие они смешные и неуклюжие? Дурачки, одно слово. Мы любили их, потому что нам открывались глаза на собственные промахи. Паяцы считали себя бессмертными: им разрубали голову топором и оставляли его в черепе. Так они и шли дальше, как будто ничего не случилось, с топором вместо шляпы. В парикмахерской, чтобы уничтожить вшей у них в волосах, парикмахер стрелял им по кумполу — а они продолжали рассматривать журналы вверх ногами, потому что не умели читать. У них были фартуки, перчатки, рубахи невообразимой длины, женские юбки, уморительные панталончики, громадные башмаки, кричащие цвета — но они считали себя элегантными, вдев цветок в петличку.

Выгуливали тряпочную собаку на поводке и хвалили ее за то, что она не ест. Слезы лились из них рекой, но им было все равно. Некоторые паяцы, посильнее, избивали других, но, получив подзатыльник от директора цирка, склонялись перед ним в три погибели, чтобы затем отыграться на самом слабом. Иногда они воображали себя публикой, садились в кресла, свистели, аплодировали, нетерпеливо ожидая выхода артистов, но те не появлялись, так как артистами были сами паяцы. Перед тем, как подняться с великим трудом по небольшой лесенке, они прощались с товарищами, обнимались, рыдали. Переодетые солдатами, они перекидывались дурацкими вопросами-ответами: «Сколько тебе лет?» — Один месяц, мой Генерал!» — «Давно служишь?» — «Двадцать пять лет, мой Генерал!» — «Я кто, по-твоему, дурак или недоумок?» — «И то и другое, мой Генерал!». Они слепо доверяли своему трусливому подельнику. Когда тот, не желая с чем-то разбираться, говорил: «Ты же сильный, возьми вон у того!», слабые паяцы верили ему, бежали драться на кулаках с главным задирой. Они сносили все тяжкие оскорбления, но когда слышали непонятное — и всегда невинное — слово, обращенное к ним, то приходили в ярость. Паяцы больше всего восхищались искусством акробатов, пытались подражать им, ходя по канату или вися на трапеции, но тут же, охваченные страхом, издавали жалобные вопли и никогда ничего не умели. Мы смотрели на них часами, потому что их неловкость оттеняла для нас мастерство воздушных гимнастов. Мы сравнивали их с лягушками, поющими при луне, — она одна видит их серебристыми. Да, мы любили паяцев, ведь те делали все, чтобы исчезнуть.

А вот и Хемуль. Сходив к нему, вы возвращались домой преображенными. Мы навещали его в день зимнего солнцестояния: он был новым светом, обозначавшим конец самой длинной в году ночи. Заходите же, его умелые лапки превратили участок в настоящий сад: дорожки, клумбы — все геометрически безупречно, ни одного животного; все отражает порядок, который должно быть, царил в Эдеме. Хемуль — не лошадь и не олень — так тонко организован, что питается только пыльцой и оболочкой некоторых семян. Его пищеварительные органы настолько малы, что ему хватает на неделю наперстка пищи и двух капель воды, не больше. Он испражняется восхитительными янтарными шариками, — от них моментально исчезают морщины. Хемуль одинок, ибо он — гермафродит и не нуждается в совокуплении. Он живет, счастливый, сам с собой, постоянно блаженствуя. Все, абсолютно все ученые сходятся на том, что это — самое добродушное животное на свете, не исключая и человека. Он встречает нас незабываемым взглядом: смотря ему в глаза, мы постигаем добро. Когда он видит нас, то видит на всю глубину, сквозь пелену окутывающего нас тумана, пробивает любую защиту, доходит до самой сердцевины, до алмаза, что прячется под углем; он становится свидетелем, он с нами целиком, он видит нашу обнаженную сущность, раскрывает наше предназначение, показывает нас такими, какими мы не осмеливаемся быть. Мы знаем, что он — жертвенное животное, самое чистое из всех, единственное, достойное стать пищей Бога. До встречи с ним мы полагали, что опустошить себя, избавиться от внутренней горечи можно лишь простив. простив человека, рождения, смерть, творца всех страданий. Он научил нас, что истинный путь к святому опустошению иной: не прощать, а просить прощения. Сравнив себя с Хемулем, мы осознали, что в нашей жизни ничто — ни мысли, ни чувства, ни желания, ни поступки, — не было отмечено совершенством. Мало-помалу мы делали ошибки, он заставил нас припомнить их и загладить раскаянием. Хемуль — наш наставник в смирении; он поводит шелковистыми ушами, и мы падаем на колени, и начинаем признаваться в проступках, неудержимо рыдая. Он сворачивается в клубочек, дышит нам в лицо — и от этого черные мысли разлетаются, словно мухи. На краткое время — пока он рядом — мы познаем Истину. Погладить Хемуля — это привилегия: не так много осталось этих животных. Чародей питается одними лишь Хемулями. Но не будем тратить драгоценные мгновения на печальные речи: лучше снять очки и взглянуть Хемулю в глаза!

Посмотрим в глаза Хемулю. Он чуть дрожит, два зрачка-изумруда впиваются в наши зрачки, блестящие, но пустые; и вот, в родильных муках, он вырывает для нас свое сердце. Потоки любви, океан нежности, всеобщее прощение, тело, отдающее все свои атомы, вплоть до последнего, и мы глотаем, еще и еще, нам все не хватает, все мало, каждый глоток усиливает чувство неудовлетворенности, мы наполняемся, но пустота внутри нас растет: чем больше пьешь, тем больше жаждешь. Хемуль ищет нас, но не находит и теряется в безграничности, как охваченный пламенем порох. Он хочет вызволить нас из колодца, но проваливается в пустоту, и в этом непомерном усилии давать и давать он дарит нам свою жизнь. Из ноздрей его хлещет кровь, лапы переломаны, из груди вырывается благородный стон — и, оглядывая нас с безраздельной нежностью, он отдается смерти, точно холодная ласка наших рук — это последнее причастие. Зачем? Кто мы? Мы не заслужили такой жертвы. Мы обрекли на гибель волшебное животное. Мы погубили жемчужину, нам не принадлежащую, наша память — густые потемки, наше прошлое фальшиво — луч, который должен пройти мимо нас; мы не дети и никогда не были ими; поэзия — это ловушка.

Мы повторяем слова Чародея и теряем доверие. Смелее, дети мои, не впускайте этот мрак в наш мир! Смотрите, что происходит, когда вы отрекаетесь: на улицах темнеет, воздух насыщается отравой, на углах появляются телеэкраны, звери познают страх, военные корабли патрулируют на пятиметровой высоте. Воспоминание нечетко, образы непохожи на окаменевшие тучи: память изменяется ежедневно и подобна послушному животному, ее можно обеднить, а можно расцветить. Глядите: по проспекту, обсаженному кипарисами, течет река. Разделите поток взглядом, как ножом, пусть он с одной стороны по-прежнему стремится вниз, а с другой мы его перегородим, чтобы он вздулся от наплыва воды, не перехлестывая через край, вздыбился вверх готическим собором. Пусть рыбы сплываются к центру прозрачного храма, образуя серебряный трон. А башни, не переставая расти, теряются в облаках. Изменять образы легко, но Чародей хочет, чтобы все зависело от него, он — единственный источник света, единственный, кто не только доживет до конца времен и завоюет будущее, но переделает представления об истории, захватит прошлое и заполучит в свои руки основы мироздания. Он желает завладеть пространством, длиться в вечности и раздвинуться до бесконечности. Чтобы завоевывать, проникать, он пытается разрушить сознание всех людей: воспоминания их должны непрестанно ухудшаться. Не слушайте Его! Оставьте себе эту, хорошую, память! Сделайте нечеловеческое усилие и одолейте его! Говорите вслед за мной, не зная, кому вы молитесь: «Благодарим тебя за то, что слушаешь нас; просим тебя, верни нам смерть!..» Видите ли, если вы полны веры, то все воскреснет. Ничто не умирает, а только замирает: погладьте брюхо несчастного зверя, верните ему энергию, которую высосали из него, пусть он вновь задышит, раскайтесь, оденьте очки, чтобы свет вернулся, а уроды разбежались. Если вам нужна настоящая память, обратитесь к истокам. Только так вы поймете, где истина. Мы покажем, как вы рождались.