Я проезжал через французские провинции, посещал хижины и замки, получал удовольствие, проникая в самые невероятные места и находя всюду богатейшее поле для наблюдений. Париж и его легкомыслие не задержали меня надолго. Там все искусственно, вяло, пусто, неискренне. Это театр безнравственности и дешевого блеска; любовь там называют продажностью, а дружбу — предательством или распутством. Французы тратят время на мелкие споры, альковные ссоры или жалкие дрязги.

Я покинул Париж с неприятным осадком в душе и направился в Германию, где рассчитывал посетить дворы тамошних герцогов.

В Люневиле я немного задержался, чтобы дать передохнуть лошадям. Во дворе гостиницы «Серебряный лев» я заметил роскошный экипаж, вокруг которого толпилось множество лакеев, одетых в ярко-красные ливреи. Какая-то женщина средних лет, но с достаточно импозантной внешностью расположилась в коляске на подушках, и две горничные обмахивали ее веерами, раздражая своей перепалкой. Зрелая красота этой женщины меня поразила. Я справился о ней у хозяина гостиницы, и он мне сообщил, что она, так же как и я, направляется в Страсбург, где ее ждет муж, а оттуда они вместе должны отправиться в свой замок в Германии.

Я отправился в путь. Вечерело. Мои лошади мчались во весь опор. Не сбавляя хода, мы въехали в глубину леса по едва различимой дороге. Ветви деревьев били по стеклам, которые все больше дребезжали. Вскоре я почувствовал тревогу, какая бывает перед близкой опасностью, и пока решал, что лучше предпринять, раздался страшный треск. Одним сильным толчком меня выбросило на дорогу. Сумерки наполнились ржанием лошадей и проклятиями. Становилось прохладно, а до Страсбурга было еще очень далеко. Я уже подумывал о том, чтобы добраться до Страсбурга верхом на лошади моего слуги, хотя перспектива подобной прогулки в это время года радости не вызывала. Но тут ко мне подошел форейтор и сказал, что в нескольких минутах ходьбы в лесу стоит хижина дровосека, где будут рады дать нам приют, а, по его словам, для одной ночи это вполне приемлемое убежище.

Я взглянул на форейтора, потом вокруг. Становилось еще холоднее, и хотя наш проводник большого доверия мне не внушал, я решился последовать его совету. До хижины дровосека мы добрались уже замерзшими, и почти потерявшими дар речи от холода. Сквозь низкие окна хижины нас манили теплом отблески огня. Мы стали стучаться, как заблудившиеся путники, но прошло достаточно много времени, прежде чем изнутри отозвались.

— Эй, дружище Батист! — завопил форейтор, надуваясь от важности. — Ты что, хочешь дать околеть на улице благородному господину, у которого в лесу сломалась коляска?

— Так это ты, Клод? — откликнулся грубый голос. — Сейчас спущусь.

Вскоре после жуткого скрипа задвижек дверь открылась. Высокий крепкий человек согнулся чуть ли не вдвое, приветствуя нас. Но несмотря на всю его приветливость, мне почудился страшный блеск в его глазах. Тем временем он извинялся перед нами за то, что заставил долго ждать: «Это все из-за бродяг, которыми в эту пору кишат леса».

Когда мы вошли, встала женщина, которую я принял за жену хозяина, но ее вид был настолько же неприветлив, насколько предупредителен и услужлив был ее муж.

— Что вы расселись, Маргарита? Вам что, больше нечего делать? Быстро ужин, женщина. Быстро, пошевеливайтесь! Подкиньте дров, согрейте одеяла, вы прекрасно видите, что этот господин умирает от холода!

Она стремительно вскочила и принялась за работу, которую проделала с яростью фурии. В одно мгновенье стол был накрыт, ужин готов, огонь разгорелся с новой силой.

С самого начала мне не понравились ее физиономия, ее резкие и грубые манеры, желтая кожа, тощие руки и ноги. Весь ее облик выдавал подневольность, и это странно контрастировало с уверенной решительностью и открытыми, непринужденными, почти приятельскими манерами ее мужа. Мне так и не удалось определить ее возраст, поскольку напряженность поведения и глубокая старческая безнадежность, исходившая от нее, плохо сочетались с явной молодостью черт ее лица. Когда стол был накрыт, Маргарита, воспользовавшись тем, что муж на минуту отвлекся, исчезла. Судя по звуку шагов, она ходила взад и вперед наверху.

Несколько раз Батист выходил, и мы слышали его крики снаружи: он кого-то звал, но никто не откликался. Когда он вернулся, я обратил внимание на его озабоченный вид, и он признался, что ждет двух сыновей, двадцати и двадцати трех лет, и не понимает, что могло их задержать. В это время года и в этих лесах дороги давали достаточно поводов для тревог. Сверху спустилась его жена, и я спросил, не опоздание ли сыновей было причиной ее беспокойства.

— Что? — воскликнула она, сжав кулаки. — Это не мои сыновья, и слава Богу, потому что, если бы у меня были такие дети, я задушила бы их собственными руками!

Окончательно растерявшись, я замолчал, а когда хотел было открыть рот, чтобы извиниться, услышал снаружи сильный шум, и почти тут же в комнату, громко споря, ввалились два человека, вооруженные до зубов. Маргарита повернула голову, и взгляд, который она на меня бросила, меня удивил. Вновь прибывшие, не снимая оружия, устроились около огня, и у меня появилось чувство, что они приглядываются ко мне с несколько преувеличенным вниманием.

— Может быть, перед тем как сесть за стол, мы покажем господину его комнату? — обратился Батист к сыновьям.

Старший подобрал ноги и готов уже был подняться, когда все с тем же выражением разъяренной фурии Маргарита бросилась ко мне с подсвечником в руке.

— Я провожу вас, — фыркнула она со злостью.

Один из сыновей вытряхнул пепел из трубки в очаг и повернулся к нам спиной, другой обогнал меня уже на лестнице. Воспользовавшись тем, что на нас никто не смотрел, Маргарита передала мне свечу и совсем другим тоном шепнула на ухо:

— ОСМОТРИТЕ ВАШИ ПРОСТЫНИ!

Затем быстро пошла к двери.

— Двух сыновей вполне достаточно, — бросил в этот момент отец, впервые повысив голос. — Женщина, к сковородкам!

Он встал у подножия лестницы, корявые ступеньки которой едва доходили до верхнего этажа. Один из сыновей уже поднялся по ней до половины. Я медленно, нехотя поднимался за ним, не решаясь оглянуться на женщину, чьи странные слова еще звучали в моих ушах как мрачное предупреждение. Меня ввели в комнату с низким потолком. Окно было открыто, и через него в комнату вливался леденящий холод. Младший, повинуясь нетерпеливому жесту отца, подошел к окну и закрыл его, затем оба вышли, оставив меня наедине со своими мыслями. Некоторое время я еще слышал их шепот за дверью, затем громкий скрип лестницы под их шагами сказал мне, что они спустились в нижнюю комнату. Тогда я бросился к кровати и быстро сорвал простыни: то, что я увидел, пригвоздило меня к полу. Хотя место действия и было освещено одной-единственной свечой, вставленной в первый попавшийся подсвечник, я смог различить в ее неровном свете огромные темные пятна, которые бывают от жидкостей, глубоко пропитавших ткань.

При виде этой картины тысячи мыслей мгновенно вспыхнули в моем мозгу: сломанная коляска, подозрительная настойчивость форейтора, помешавшая мне добраться до Страсбурга, высказывание Маргариты о сыновьях и, наконец, ее собственное поведение, ее глубокая порядочность, которая меня поразила, — и внезапно я понял все и в ту же минуту оценил весь ужас своего положения. Я оказался в осином гнезде, куда так глупо попал.