— Не спишь? — прошептал Горыня.

— Да что-то никак… — ответил я, хоть и устал, как бездомная собака.

— А как у вас там… ну в этом, как его, в вашем мире яви. Как люди живут?

— Да живут, хлеб жуют, — отвечаю ему. Я приподнял руку и указал в чёрный угрюмый небосвод пальцем, прочертив там линию от края до края. — Птицы железные по небу летают да людей в своём брюхе на большие расстояния переносят по всей земле-матушке. Куда пожелаешь…

Это я сумничал, называется… можно и по-другому сказать, но не буду, промолчу, но суть важна… Ну а что я им ещё мог рассказать, не говорить же им, что и через многие тысячелетия всё так же, все по уши в говне. Как сейчас…

— Космопланы, что ли… — отозвался Горыня.

Млять! Удивил пращуров, у нас самолёты, а у них космопланы… от слова «космос»!

— У нас на них только волхвы летают по острой нужде. Да боги спускаются иногда со старых миров. А нам это не нужно, мы своим ходом любим, чтобы силушка была в тебе и хворь тебя не терзала, по утренней росе босиком ходить надо. Чтобы матушка Треглава тебя чувствовала, что рядом ты с ней, как сын её любимый. А коль не будет тебя чувствовать, вот как сейчас, то кручина возьмёт её, звать станет, страдать да переживать, где ты бродишь по печали. Может и призвать к себе… — богатырь вздохнул. — А у вас тоже на них боги летают?

— Ну да… — киваю ему, соглашаясь. С такими ценами, как у «Аэрофлота», думаю, только боги «Газпрома» и могут позволить себе перелёты. Сила Сибири, называется! Да и босиком скоро полстраны шлёпать будет, здоровья набираться. Горыня замолчал, минуту о чём-то раздумывал о своём. Его-то тоже понять можно, был рядом с тобой с самого детства лучший друг, раз — и всё, нет его, заговорил он непонятно и чудно, словно перед тобой чужеземец, впрочем, оно так и есть — чужой, только с большой буквы, я бы сказал точнее — отчуждённый. И он, как никто другой, это чувствовал и переживал о судьбе нелёгкой своего пропавшего товарища. Ничего, думаю, если вылезем из этой передряги, наведаемся к этому старому жулику Гарауну, может, чего такого и выясним путного для себя.

— Перед самым нашим выходом из лагеря, — прошептал он в потёмках, — земля сказкой пошла да народ заречный зашушукался. Что сам командор на «Орионе» прилетал в Ирей, к волхвам. Перун! Великий вой… — и он покачал в темноте головой. — Хоть бы одним глазком на него посмотреть, отца… Заступник наш… — он замолчал.

Вот так… взял и прилетел сам Перун-батька на космоплане «Орион». Будем надеяться, что стартовая площадка не под Минском находится. А то знаю я их… белорусов наших. Всех батек по миру пособирали. Жадюги… Видимо, теперь моя очередь зависнуть, и я на пару минут потерялся… «Ни хера, думаю, куда меня закинуло… Сам Перун! Это же на сколько меня лет назад занесло?!.»

— Поведаешь, как живёт племя русов там, в вашей яви, если выберемся и уйдём от псов Одина живыми, — и богатырь протянул мне открытую, словно сердце, ладонь.

— Если выберемся… обязательно расскажу. Но если ты мне покажешь, как русы живут тут у вас, — я улыбнулся в кромешную пустоту и пожал руку Горыни.

— Договор подтверждаю… — кивнул он и сильно сжал мою кисть. Да так, что хрустнули мои кости.

— Горя, осторожней, сломаешь же…

— А я всегда говорила, — отозвалась арийка, — сила есть — ума не надо! Дубина берёзовая…

— Гля… сидит тихо, уши греет!

Я вроде как маленько кимарнул, усталость берёт своё. Опять нижнюю чакру отсидел, сил нету никаких на это. Я встал, начал разминать свои булки. Предчувствия нехорошие какие-то обуяли меня, всё время жопа болит. Не к добру всё это…

Чёрная, вороная ночь вошла в силу, ни звёзд, ни месяца не видно, хоть глаза выколи. Я потянулся, чтобы размять кости, подозрительная тишина стоит, даже гадь — и та перестала томно дышать. Где-то вдалеке натужно завыл одинокий волк. Вот же, зараза, как надрывается, хороший голос, красивый, мощный, видно, матёрый волчара поёт, от всей своей звериной души тянет.

— Слышите… — тут же всполошилась Фрида. — Волки…

— Ага, — отозвался Горька, — прощальная песня сына для своей матери, покинувшей чертоги этого мира. Она погибла, защищая своих маленьких волчат от росомахи. Теперь он принял стаю, он вожак, и ему отвечать за своё племя перед самим родом. Вот и воздаёт песню хвалебную родителю и указывает душе путь в белое око бесконечности. Оплакивает бедняжку.

— Да я не об этом, сама слышу, не дура… Берег недалеко… Всего полдня ходу…

А я стоял и молчал, как в штаны наложил, слушая древних. Ну да, ну да, я так сразу и подумал об этом самом, последняя прощальная песня для матери волчицы от старшего сына. А как может быть иначе… Пока я пытался переворотить эту волчью информацию, неожиданно для меня щупальце осьминога, которое обвилось вокруг моей ноги, сильно дёрнуло её в сторону трясины. Я заскользил сапогами по слякоти и стал заваливаться на спину. Где меня потянули в непроглядное болото. Я даже пискнуть не успел, насколько быстро для меня всё это произошло. Вцепившись в своё копье, я постарался на автомате острым наконечником ткнуть в темноту, но, видимо, без результата, жало копья не встретило сопротивления, а меня всё ещё старательно волокли за ноги в ночь густую. Испугаться я тоже не успел, но выронил своё оружие, пытаясь хоть как-то зацепиться пальцами за мягкий дёрн. Но напор только усилился, кто-то явно захотел мной поужинать или повечерять. И мне это очень не понравилось, усиливая мою и так нарастающую до ужаса панику. Где-то в стороне громко вскрикнула Фрида. В метрах пяти от меня сильно забурлило болото. Да так, что окатило меня его вонючими брызгами. Я включил реверс и стал с удвоенной силой упираться, как нашкодивший кот, которого злой хозяин хочет ткнуть носом в его ещё тёплую кучу, всеми свободными в данный момент конечностями. Богатырская рука Горыни опустилась на мой загривок и сильно дёрнула, да так, что у меня глаза вылезли, я думал, он мне кольчугу порвёт или придушит, как щенка, хорошо хоть шею не свернул — и то ладно. Тонкий луч стали резанул бликом глаз. В болоте раздалось недовольное гортанное ворчание. Меня бросили. Я постарался быстро отползти от болота, от этого опасного места, перебирая ягодицами, помогая себе любимому руками, загребая