Конечно, огромное значение имеет пережитый опыт, однако же и его необходимо понимать правильно. Так, например, окончательно и бесповоротно я понял, что Земля и в самом деле круглая, только тогда, когда впервые оказался в Америке. Но что на самом деле стало моим «опытом» в этой поездке? Только ли сам по себе джетлаг? Или все-таки то, что всю ночь мне постоянно звонили сотрудники, занятые дневными заботами на производстве, тогда как «утром», то есть буквально через пару-тройку часов, я должен был оказаться на переговорах и с ясной головой на плечах?

И до этого я менял часовые пояса, но лишь в праздничные дни, а потому ничего подобного никогда не испытывал. Но сейчас – в будни, в разгар рабочей недели – произошло то, что произошло. Смену часовых поясов можно легко пережить, но только если «другие», с которыми ты находишься в постоянной коммуникации, поменяли ее вместе с тобой. Если же для «других» ты должен оставаться на связи, хотя у тебя ночь, а потом быть на переговорах, когда у тебя снова ночь, но уже в другом, джетлаговском смысле – это то, что заставляет тебя осмыслить «хорошо понятные» и до этого вещи по-новому.

Находясь фактически на другом конце земного шара, за тысячи километров, я был вынужден быть со своими «другими» и там и тут, и это было полным абсурдом той шарообразности, которую мы привыкли воспринимать как невинную и абстрактную причуду природы.

Впрочем, это же: наверное, глупо… Надо было просто выключить телефон – и бог с ней с шарообразностью Земли. Но проблема в том, что телефон выключить можно, а вот мозг, не применив каких-то «запрещённых приемов», нельзя. А в этом мозгу мои «другие» в тот момент, когда мне нужно было спать, бодрствовали и решали производственные задачи. Они бодрствовали не где-то там, с другой стороны земного шара, а непосредственно в моей голове.

Собственно, это и объясняет «массу» (или «тяжесть») моих «пропозиций/фактов».

128. Исследователи интеллекта, проводя тестирование среди представителей племени майя [Greenfield P., 1996], столкнулись с неожиданной проблемой: экзаменуемые никак не могли взять в толк сам смысл процесса тестирования. Им было непонятно, зачем человек задает вопрос, если очевидно знает на него ответ? И даже если он не знает ответа, недоумевали майя, то почему он не спросил сначала у своих родственников?

Насколько я могу судить, достопочтенные майя не предполагали, что кто-то интересуется не знанием как таковым, а тем, что происходит у них в голове. Возможно, такое поведение представителей этого народа кажется нам странным и даже забавным.

Однако я почти уверен, что большинство подростков нашей культуры, если бы практика тестирования не была для них столь привычным и даже рутинным делом (учитывая бесчисленные домашние задания, контрольные работы и зачеты), продемонстрировало бы в этой ситуации ровно такое же недоумение.

Мы с детства приучены к тому, что окружающие интересуются уровнем наших знаний – нас спрашивают, а мы отвечаем. Но значит ли это, что мы с детства понимали, что взрослых интересует то, что происходит у нас в голове, то, что мы думаем на самом деле? Боюсь, мы не вполне осознаем это и до сих пор.

Более того, я почти уверен, что очень немногие взрослые действительно озадачены соответствующим вопросом – им вполне достаточно думать, что они знают, что думают другие люди. Фактическое положение дел в этом отношении интересует немногих.

129. То есть речь идет о крайне сложном и специфическом навыке – реально задумываться над тем, что происходит в голове собеседника, а также предполагать, что он в этот же самый момент, возможно, осуществляет ту же самую работу – пытается понять, что происходит в нашей голове.

Часто для пациента на приёме у психотерапевта самым сильным потрясением оказывается именно тот факт, что его вдруг поняли. Поняли не в том смысле, что «поняли, что он говорит», а в том, что «поняли его самого». То есть это переживание не является тривиальным, несмотря на то что мы все, вроде как, живем среди людей, которых, как нам кажется, мы хорошо понимаем.

Нет, это отнюдь не аналог банального теста на аутизм в духе Саймона Барона-Коэна, когда больной ребенок приписывает другому человеку то же знание, которым обладает он сам. Это вещь куда более сложная: здесь необходимо отвлечься от наличной ситуации и усложнить ее дополнительными планами – мышлением другого, которое стоит за его словами, а также нашим собственным мышлением, которое мы в процессе коммуникации (да и вообще в процессе жизни), как правило, не осознаем, не рефлексируем (по крайней мере, не осознаем как собственное и субъективное).

130. Классические ошибки коммуникативного поведения, на которые психотерапевт регулярно указывает своему пациенту (клиенту), касаются именно этого механизма. Психотерапевт просит пациента задуматься над тем, что в тот или иной момент думает, чувствует другой человек, что для него могут значить те или иные слова – странная, казалось бы, просьба, поскольку кажется, что мы и так всегда это делаем.

Кроме того, психотерапевту приходится постоянно подчеркивать, что и сам пациент должен осознавать, что его собственное поведение влияет на ситуацию: то, что он думает, как он реагирует, что он делает, происходит не в пустом пространстве, а что-то особенное значит для других людей и как-то на них влияет. Этот очевидный, казалось бы, факт тоже, как выясняется, отнюдь не так очевиден, как мы привыкли о нем думать.

131. Иными словами, даже если мы теоретически понимаем, что это наше и других людей «внутреннее содержание» имеет значение, в своем фактическом поведении – принимая решения, оценивая ситуацию, формируя суждение, осуществляя коммуникацию, – мы вовсе его не учитываем, удовлетворяясь недостоверными фантазмами собственного, в каком-то смысле неосознанного и автоматизированного производства.

То есть, как правило, мы исходим из того, что кажется нам некой «наличной ситуацией» – из некой картины, некоего представления, из того, как нам эта ситуация видится, представляется, – без учета указанных дополнительных «планов».

Мы думаем, не понимая, что думаем, и мы взаимодействуем с другими, не отдавая себе отчета в том, что они тоже что-то думают, и это «что-то» – не то, что, как нам кажется, они думают.

132. Впрочем, соответствующий навык у большинства из нас точно есть, но он или недостаточно развит, или используется лишь в отдельных, особенных случаях. Зачатки этого навыка – озадачиваться «другим» – появляются, вероятно, не раньше возраста десяти-одиннадцати лет. Наверное, его можно было бы назвать и «theory of mind», хотя точнее, мне кажется, говорить о «реальности Другого».

Под понятие «theory of mind» попадет всякий, кто понимает, что он функционирует в некоем социальном поле, то есть учитывает потенциальные действия других социальных агентов. Однако функционирование в этом поле может быть разным: вы можете понимать, что вокруг вас живые люди – это уже неплохо (по крайней мере, вы не страдаете аутизмом), но вы еще можете понимать и то, что эти – другие – люди переживают и думают то же самое, что и вы, но по-своему, как-то иначе.