class="p1">Не успели владетель Такубы и император Мексики испустить последний хрип, как Кортес распорядился отрубить им головы и выставить в самом многолюдном месте селения, чтобы никому не повадно было затевать восстания под покровом сельвы. Индейцу Кристобалю поручили отделить головы и прибить гвоздями к стволу сейбы. Местный вождь не стал возражать против неслыханного поругания, которому подвергли священное дерево: в попытке выжить он старался как можно убедительнее выказать себя христианином с той минуты, когда утром, словно в кошмарном сне, в масленичный понедельник отряд оборванцев ворвался к нему в сельву.

Кроме того, Кортес велел Кристобалю Мексикальцинго срезать с головы императора волосы. «Соберешь все и доставишь донье Марине, — сказал он и закатал рукава, намереваясь позавтракать в хижине вождя. — Пусть из них сделает мне скапулярий, чтобы и Господь Бог, и Святая Дева, и все бесы Гуатемоцина меня хранили». Снял с шеи серебряный образок Богородицы из деревни Гуадалупе в Эстремадуре и протянул индейцу. «Скажи, чтобы вставила его в скапулярий».

Затем тело Куаутемока расчленили и сожгли, а пепел развеяли. Кортес читал Юлия Цезаря и не хотел упустить труп своего Верцингеторига[76], раз уж фортуна преподнесла ему такой трофей. За этим-то он и тащил его с собой до самого залива Кампече и умертвил прежде, чем любой из сильных городов юга увидел во всем этом какой-либо знак.

Вскоре он позабыл про скапулярий, поскольку, покончив с Куаутемоком, уже не мог перестать квитаться со своим недавним прошлым, а потому избавился и от Малинче — переводчицы, советчицы в политических делах, любовницы и второй жены. Выдал ее за одного идальго и услал их в Орисабу. В качестве свадебного подарка пожаловал общинные земли вместе с работающими на них индейцами. И с землей, и с людьми молодые могли делать все, что им вздумается.

«Словарь авторитетов»

Ракетка — плотная доска для битья по мячу. Длиной в два локтя, если считать рукоять, каковая постепенно расширяется и завершается как бы полукругом. Обыкновенно обивается или оклеивается пергаментом, чтобы удары не портили ее.

Мадрид, 1726

Второй пожар Рима

Если взяться написать честный портрет Пия IV, то следовало бы изобразить его за столом: в игре света и тени он главенствовал бы над великим пиром барокко. В конце концов, его понтификат — это аперитив, поданный перед всеми пожарами Нового времени.

На этом честном портрете Пий IV в одной руке держал бы бокал белого вина, а в другой — горсть миндаля. Пурпурная сутана в крупинках соли, борода лоснится от толстых ломтей кабаньей колбасы, которой он только что лакомился. Рядом — столик, а на нем фарфоровое блюдо с нарезанным тунцом. Папа, еда, вино. Но это не всё: столик накрыт на свежем воздухе. Ночь, повсюду факелы, целая армия облаченных в бархат слуг, замирая, ждет приказаний его святейшества. Пий IV сидит где-то на возвышении и смотрит, как горит Рим, — пламя и время, пламя осваивающегося в мире Нового времени, — а за Римом и вся Европа; треск огня, свет в лицо. Европа перегрелась от вторжения на острова Карибского моря, завоевания Мексики, порабощения Перу, восстаний священников-реформаторов. Он, человек дела и нейтральных намерений, всего лишь запалил искру, из которой возгорелся пожар, — придал статус закона постановлениям Тридентского собора.

Хорошо бы на этом портрете огонь не ему одному лизал шелковые туфли. С ним сидели бы Карло Борромео, идеолог и главный пропагандист Контрреформации, и инквизитор Монтальто, осуществлявший эту самую Контрреформацию кровавой опаленной дланью.

Монтальто взошел на папский престол под именем Сикст V — и, возможно, из-за нелепости этого обратного отсчета, «шестого пятого», История решила навесить ему прозвище: Железный папа. Борромео не достиг подобных иерархических высот, однако был именно что серым кардиналом при Пие IV и Григории XIII. Он рано умер и почти сразу удостоился канонизации. Его мощи покоятся под пресвитерием[77] Миланского собора, в так называемом Scurolo di San Carlo[78], хрустальном, как у Белоснежки, саркофаге. На жуткое мумифицированное тело — черную фигурку в маске, спеленутую покровами и усыпанную драгоценностями, — можно посмотреть, уплатив два евро.

Однако, чтобы все трое собрались на честном портрете Пия IV перед лицом пожара, потребовался бы предлог. Например, папа мог бы узнать, что Борромео приехал из Милана по делам, и пригласить в гости, чтобы рассказал, как город оправляется от чумы. А Монтальто в тот же день работал вместе с понтификом и тоже остался на ужин.

Или Борромео сам позвал папу и инквизитора на мини-конклав в лоджию палаццо Колонна, официальную резиденцию миланских кардиналов в Вечном городе. Тайный конклав трех заговорщиков, чьи пути, столь непохожие, пересеклись в Тренте, чтобы положить начало веку барокко. Братьев по оружию.

Если бы этот ужин состоялся, к примеру, в 1565 году, когда Испания завоевала Филиппины и мир стал наконец круглым, Пий IV, старший из троих, уже ощущал бы пронзающий до костей холод смерти, а его безмятежно синие ломбардские глаза выглядели бы выцветшими и не сопротивлялись видениям. Втроем они, стало быть, пировали бы в последний раз. Седобородому папе было бы шестьдесят шесть, и дышал бы он тяжело вследствие тучности, заработанной долгими годами невоздержанности. Карло Борромео было бы двадцать семь: худой, жилистый, узкое, плохо выбритое лицо — как с картины Эль Греко. Кардинал Монтальто, всемогущий инквизитор с пропастью несведенных счётов, находился бы на страшном перепутье сорокапятилетия: для всего чересчур стар, для всего чересчур молод. На ужине он бы обнаружил, что после смерти Пия окажется один против римской курии: он был так занят, вешая, четвертуя и сдирая шкуру чуть ли не с половины Европы, что не успел обзавестись политическими связями, которые помогли бы пережить папский пересменок.

На честном портрете Пия IV с собратьями по оружию все трое пребывали бы в добром расположении и готовились принять множество решений. Они сидели бы на склоне Эсквилина[79], в лоджии палаццо Колонна, и смотрели бы на Рим с того места, где в XVI веке еще сохранялись развалины храма, из которого в свое время за пожаром наблюдал Нерон. Сидели бы на террасе, завороженные танцем огня; охрана и слуги сновали бы меж поваленных и увитых плющом колонн, а окружающая растительность сочилась бы эфирными маслами, словно в последней тщетной попытке затушить пламя Контрреформации, которое в итоге поглотило бы всё без остатка.

Алчность

14 марта 1618 года Кеведо отправил Педро Тельес-Хирону письмо, в котором подробно и едко описал, с какой алчностью герцог Уседа, королевский фаворит, вцепился в присланную