К тому времени как я добираюсь до «Файеттс», городской булочной, мне снова хочется есть. В «Файеттс» пекут отличные пончики с джемом, а у меня в кармане деньги на ланч. Пожалуй, куплю два пончика и назову это вторым завтраком.

Я направляюсь к булочной через парковку, и тут из двери выходит ОНО. Энди Эванс. В одной руке у него сочащийся малиновым джемом пончик, в другой — стаканчик с кофе. Я замираю посреди затянутой льдом лужи. Если я буду стоять не шевелясь, возможно, он меня не заметит. Именно так спасаются кролики: застывают в присутствии хищника.

Он ставит стаканчик на крышу машины и роется в кармане в поисках ключей. Все очень-очень по-взрослому: кофе/ключи от машины /пропущенные уроки. Он роняет ключи и чертыхается. Он не заметит. Меня здесь нет. Он не может видеть, как я стою здесь в своей фиолетовой зефирной куртке.

Но с этим парнем удача мне, естественно, изменяет. Итак, он поворачивается и видит меня. И скалится совсем по-волчьи — типа, бабушка, почему у тебя такие большие зубы?

Он делает шаг навстречу и протягивает пончик. «Хочешь кусить?» — спрашивает он.

Кролик Банни пускается наутек, оставляя на снегу цепочку следов. Бежать бежать бежать. И почему я не бросилась бежать без оглядки тогда, когда еще была разговорчивым, цельным человеком?

Я несусь на всех парусах и снова чувствую себя быстрой, как ветер, одиннадцатилетней девочкой. Я прожигаю тропинку на тротуаре, оставляя с обеих сторон трехфутовые проталины. Я останавливаюсь, и у меня в голове внезапно рождается совершенно новая мысль:

Зачем идти в школу?

Побег

Первый час отлынивания от школы проходит великолепно. Никто не указывает мне, что делать, что читать, что говорить. Это как оказаться в видеоклипе Эм-ти-ви — и никаких дурацких костюмов, ты просто расхаживаешь, покачивая бедрами, с видом «делаю-что-хочу».

Я бреду по Мейн-стрит. Салон красоты, магазин «Севен-илевен», банк, ларек с открытками. На вращающемся табло над зданием банка показана температура воздуха: 22 градуса. Я прочесываю другую сторону улицы. Электротовары, скобяные изделия, парковка, бакалея. От вдыхания морозного воздуха у меня заледенели внутренности. Даже волоски в ноздрях слегка потрескивают. Я притормаживаю и теперь иду нога за ногу. Более того, начинаю подумывать о том, чтобы взобраться на гору и отправиться в школу. Там хотя бы топят.

Спорим, школьникам в Аризоне прогуливать школу гораздо приятнее, чем тем беднягам, что попали в засаду в штате Нью-Йорк. Никакой тебе слякоти. Никаких желтых пятен от собачьей мочи на снегу.

Меня спасает автобус. Кашляя и урча, он выплевывает двух старух у бакалейной лавки. Я залезаю в автобус. Конечная остановка — торговый центр.

Никогда бы не подумала, что торговый центр может быть закрыт. Он всегда был, есть и будет, как молоко в холодильнике или Бог на Небесах. Но когда я вылезаю из автобуса, торговый центр только-только открывается. Работники магазинов жонглируют ключами и большими стаканчиками с кофе, и вот ворота клетки взлетают вверх. Лампочки начинают моргать, фонтаны — подпрыгивать, музыка за гигантскими папоротниками — играть, и торговый центр открывается.

Убеленные сединами бабушки и дедушки, идущие спортивной походкой и поскрипывающие при ходьбе, скрип-скрип, шагают в таком темпе, что им даже некогда глядеть на витрины. Я охочусь за весенней коллекцией одежды — все, что было в прошлом году впору, теперь не годится. Как я могу заниматься шопингом с мамой, если мне не хочется с ней разговаривать? Хотя ей это, может, даже в кайф — никаких пререканий. Но тогда мне придется носить то, что выберет она. «Дилемма» — словарное слово на три очка.

Я устраиваюсь возле центрального эскалатора, где сразу после Хеллоуина организуют Уголок Санты. В воздухе пахнет жареным картофелем и жидкостью для мытья полов. Лучи солнца, проникающие сквозь стеклянную крышу, жарят буквально по-летнему, и я снимаю слой за слоем: куртку, шапку, варежки, свитер. За полминуты я похудела на семь фунтов и сейчас чувствую, что вполне могу парить в воздухе параллельно эскалатору. Над моей головой щебечут крошечные коричневые птички. Никто не знает, откуда они здесь взялись, но они живут в торговом центре и сладко поют. Я лежу на скамье и смотрю на снующих в потоках теплого воздуха птиц до тех пор, пока солнце не начинает слепить так сильно, что того и гляди прожжет дыру в глазных яблоках.

Наверное, мне следовало кому-нибудь сказать, просто кому-нибудь сказать. Чтобы справиться с этим. Выпустить наружу вместе со словами.

Я хочу снова оказаться в пятом классе. Но это большой-большой секрет, почти такой же большой, как тот, другой. В пятом классе все казалось очень простым: я уже была достаточно взрослой, чтобы меня пускали гулять без мамы, но недостаточно взрослой, чтобы уходить далеко от дома. Идеальная длина поводка.

Мимо прогулочным шагом идет охранник. Он внимательно изучает восковую женщину в витрине «Сирс», затем так же неспешно идет обратно. Он даже не берет себе за труд выдавить улыбку или спросить: «Ты что, заблудилась?» Я ведь не в пятом классе. Он делает мимо меня третий заход, пальцы на рации. А вдруг он выдаст меня полиции? Пожалуй, пора искать автобусную остановку.

Остаток дня я провожу в ожидании, когда часы покажут 14.48, так что все почти как в школе. Похоже, я получила хороший урок и поэтому ставлю будильник на более раннее время. Я просыпаюсь вовремя четыре дня подряд, сажусь на автобус четыре дня подряд, еду домой после школы. Мне хочется кричать. Думаю, мне надо периодически брать выходной.

Взламывая код

Лахудра покупает себе новые серьги. Висюльки чуть ли не до плеч, а еще колокольчики типа тех, что Хизер подарила мне на Рождество. Выходит, свои я больше носить не смогу. Неплохо было бы издать специальный закон.

На уроках английского у нас месячник Натаниэля Готорна. Бедняга Натаниэль. Если бы он знал о том, что они с ним сотворили! Мы читаем «Алую букву», буквально по одному предложению, раздирая его на части и обгладывая кости.

Это все СИМВОЛИЗМ, говорит Лахудра. Каждое слово, выбранное Натаниэлем, каждая запятая, каждый абзац наполнены смыслом. Если мы хотим получить приличную оценку на ее уроке, то должны вычислить, что именно хотел сказать писатель. И почему он не мог просто сказать то, что имел в виду? Ему что, прикололи бы к груди алые буквы? «Т» — за тупость, «О» — за откровенность.

Но хватит ныть. Отчасти это даже забавно. Словно код, который ты взламываешь в его голове, чтобы найти ключ к его секретам. Типа всей этой штуки с виной. Вы, конечно, знаете, что священник чувствует себя виноватым, Эстер чувствует себя виноватой, но Натаниэль хочет дать понять нам, насколько это важная вещь. Если бы он продолжал повторять: «Она чувствовала себя виноватой, она чувствовала себя виноватой, она чувствовала себя виноватой», то книжка была бы тоской зеленой и никто не стал бы ее покупать. Поэтому Натаниэль насажал в текст СИМВОЛОВ типа погоды, и света, и тьмы, чтобы показать нам, что чувствует бедная Эстер. Интересно, пыталась ли Эстер сказать «нет». Она вроде тихая. Мы бы поладили. Я могу представить, как мы с ней живем в лесу, у нее на груди буква «А», у меня — быть может, «Н», что значит немая, наивная, напуганная. «Н» — значит неумная. Неприкасаемая.