"Набери, и увидишь. За пару центов можешь узнать правду".

"У кого ты был?"

"Тамара, моя мертвая жена, восстала из могилы. Она выкрасила ногти лаком и приехала в Нью-Йорк".

"Ну конечно. Что там у тебя с твоим рабби?".

"Я не сдал работу вовремя".

"Ты сделал это специально, чтобы не ехать со мной. Ты мне не нужен. В воскресенье утром я упакую чемодан и поеду на природу. Если я на несколько дней не выберусь из этого города, я сойду с ума. Я никогда не была такой усталой, даже в лагере".

"Почему ты ляжешь отдохнуть?"

"Спасибо за совет. Мне это не поможет. Я лежу и думаю о всех этих жестокостях и унижениях. Когда я засыпаю, я снова оказываюсь среди них. Они рвут меня, бьют меня, гонят меня. Они несутся со всех сторон, как собаки. которые травят зайца. Умирают ли от кошмаров? Подожди, я схожу за сигаретой".

Маша вышла из комнаты. Герман встал и посмотрел в окно. Небо мерцало блекло и печально. Воздух пахнул болотами и тропиками. Солнце шло с востока на запад, так, как ходило с невообразимо-давних пор. Солнце, вместе с планетами, неслось куда-то. Млечный путь вращался вокруг своей оси. Посреди этого космического приключения стоял Герман, с клочком своей реальности, со своими смехотворно-маленькими заботами. Нужно всего-то кусок веревки, каплю яда, и вместе с ним все это исчезнет."Почему она не звонит? Чего ждет?", спросил себя Герман. "Наверное, она боится правды".

Маша вернулась с сигаретой между губами."Если ты хочешь поехать со мной, я заплачу за тебя".

"У тебя разве есть деньги?"

"Я получила от профсоюза".

"Ты знаешь, что этого не заслуживаю".

"Не заслуживаешь, но если человек жить не может без вора, то он его спасет и от виселицы".

Пятницу, субботу и воскресенье Герман собирался провести в Бруклине с Ядвигой. В понедельник он собирался ехать с Машей за город.

Он закончил главу, отдал ее рабби и торжественно пообещал ему впредь сдавать работу только в срок. Ему везло: рабби был слишком занят, чтобы приводить свои угрозы в исполнение. Рабби ваял рукопись и сразу же заплатил Герману. Два телефона на столе рабби звонили одновременно. В этот день он улетал в Детройт читать лекцию. Когда Гетман попрощался с ним, рабби покачал головой, словно хотел сказать: "Только не думай, что можешь одурачить меня, ты, цыпленок. Я знаю больше, чем ты думаешь". Он подал Герману не всю руку, а только два пальца.

Когда Герман был уже в дверях. миссис Регаль, секретарша, закричала: "Что у вас с телефоном?"

"Я дам рабби адрес".И он закрыл дверь за собой.

Всякий раз. когда Герман получал чек от рабби. это казалось ему чудом. Он быстро, как только мог, обменивал чек на деньги в банке, где знали рабби. Он не хотел иметь дела с чеками. Наличные он засовывал в задний карман, хотя и боялся, что его ограбят. Была пятница, и настенные часы в банке показывали четверть двенадцатого. Контора рабби, так же как и банк, находилась на Западной Пятьдесят седьмой улице.

Герман двинулся в направлении Бродвея. Позвонить ли ему Тамаре? Судя по тому, как Маша говорила с ним из кафетерия, сомнений быть не могло: она уже позвонила ребу Аврааму Ниссену. Сейчас она наверняка знает, что Тамара жива. "Из этой истории я живым не выберусь". Герман заметил, что повторяет фразу, которую часто произносил его отец.

Герман завел в магазин и набрал номер реба Авраама Ниссена. Через несколько секунд он услышал голос Шевы Хаддас.

"Кто это?"

"Это Герман Бродер, Тамарин муж". Он торопливо произносил эти слова.

"Я сейчас позову ее".

Он не мог сказать, сколько ждал — минуту, две, пять. То обстоятельство, что Тамара подошла не сразу. могло означать только одно: Маша уже звонила. Наконец он услышал Тамарин голос — голос звучал не так, как вчера. Она спросила чересчур громко: "Герман, это ты?"

"Да, это я. Я все еще не могу поверить, что то, что случилось, действительно случилось".

"Ну, это случилось. Я смотрю в окно и вижу улицу Нью-Йорка, полную евреев. Бог благослови их. Я даже слышу, как рубят рыбу".

"Ты же в еврейском квартале".

"В Стокгольме тоже были евреи, настоящие евреи, но здесь все немножко как в Наленчеве".

"Да, кое-что из той жизни сохранилось. Тебе кто-нибудь звонил?"

Тамара ответила не сразу. Потом она сказала: "Кто мне мог звонить? Я никого не знаю в Нью-Йорке. Тут есть — как это называется? — землячество. Мой дядя хотел поспрашивать их, но…"

"Ты еще не спрашивала о жилье?"

"Кого я должна спрашивать?3автра я схожу в землячество. Может, они помогут мне. Ты обещал позвонить вчера вечером"

"Мои обещания не стоят и пенни".

"Все это странно. В России было очень плохо, но там люди по крайней мере держались друг за друга; в лагере или в лесу — мы, заключенные, всегда были вместе. В Стокгольме мы тоже были все вместе. Здесь я впервые одна. Я смотрю в окно, и у меня такое чувство, что я не имею никакого отношения ко всему этому. Ты не мог бы зайти ко мне? Мой дядя уехал, а тетя уходит в магазин. Мы могли бы поговорить".

"Хорошо, я приду".

"Приходи. В конце концов, мы когда-то были родственниками", — сказала Тамара и положила трубку.

В тот момент, когда Герман вышел на улицу, рядом остановилось такси. Денег, которые он зарабатывал, едва хватало на кусок хлеба, но ему надо было торопиться, если он не хотел отнять у Ядвиги весь день. Он сел в такси, и его внутренняя растерянность прорвалась смехом. Да, Тамара тут; это не галлюцинация.

Такси остановилось, Герман заплатил и дал шоферу на чай. Он позвонил, и Тамара открыта ему. Прежде всего ему бросилось в глаза, что лак с ее ногтей исчез. Она была в другом, темном платье, а ее волосы были слегка растрепаны. Он заметил даже несколько седых прядей. Она почувствовала, что ему неприятно видеть ее наряженной как американскую куклу, и она снова вернулась к стилю Старого Света. Теперь она выглядела старше, и он видел морщины вокруг ее глаз.

"Тетя только что ушла", — сказала она.

Во время первого свидания Герман не поцеловал Тамару. Теперь он попытался сделать это, но она отступила.

"Я поставлю чай".

"Чай? Я только что обедал".

"А я все-таки считаю, что заслужила право выпить с тобой чашку чаю", сказала она с наленчевским кокетством.

Он последовал за ней в комнату. Чайник в кухне засвистел, и Тамара пошла заваривать чай. Вскоре она внесла на подносе чай, лимон и тарелку с печеньем, которое наверняка испекла Шева Хаддас. Печенье было вырезано по разным шаблонам, каждая штучка была неровной и непохожей на другую — совсем как в Живкове. Печенье пахло корицей и миндалем. Герман сжевал одно. Его стакан был полон и страшно горяч, и в нем была тусклая серебряная ложка. Все светские подробности польско-еврейской жизни вплоть до мельчайших деталей были каким-то странным образам пересажены сюда.