Влажные негативы оказались в легкой коробочке — увеличителе с линзой «рыбий глаз». Скривленные лица, выхваченная половина ломтика хлеба на вечеринке в ювелирном магазине, толстый телекомментатор и куча журналистов, которых не опубликует ни одна газета; представление книги какого-то политика, много политиков, которые выглядели, как полагалось политикам. Светская страница не может походить на десятичасовые новости. Он рассчитывал на дочку министра, которая вроде как махала кому-то рукой — высокие титьки, короткая юбка, — но снимок оказался паршивым: ни глаз, ни взгляда. И вдруг в конце катушки — Ли. Именно то, что надо. Ронни понес негативы фоторедактору.

— Вот то, что требуется. Посмотри-ка сюда.

— Ну да, Ли Монтана с каким-то хмырем. Прекрасно, прекрасно. А кто это?

— Без понятия. Какой-то Джон.

— Недурной сюжет. Недавно рассорилась со своим хахалем. А с кем целуется теперь? Кто этот таинственный Джон? Может попасть на первую страницу утреннего выпуска. Новостей пока ни хрена. Миленький кадр. Что-нибудь еще, Ронни?

— Ничего.

— Великолепно.

Снимок не попал на первую полосу, помешал несильный взрыв газа в Кэмдене — никаких пострадавших. Но на третью полосу его поместили.

Клив сидел в задней комнате на сломанном вращающемся стуле. Это был его перерыв на чай. Напротив на коробке с книгами по кулинарии красовался большой капуччино с двойным шоколадом, две плюшки, «Твикс», «Ивнинг стэндард» и папка с замусоленным, написанным в бреду романом. Клив хмурился — он не испытывал удовольствия. Вдохновение не струилось, подобно чистому горному потоку, ради него приходилось всесильно напрягаться.

Белокурый Адонис по имени Дикки, что-то вроде расхожего образа педрилы, который всегда под рукой, белозубый магнит для любого гомика, совершенно измучил Клива, и его вот-вот должно было постигнуть возмездие. На него напало обреченное головоногое, которое приобрело гомосексуальные наклонности после того, как сожрало раздутый труп человека, погибшего в результате несчастного случая на атомной электростанции.

Дикки лениво плыл по голубому, нет, лазурному океану, нет, лагуне. Солнце сияло, нет, сверкало, отражаясь от его бронзовой груди; белокурые кудри струились позади, точно рыжие волосы. Жизнь хороша, с удовольствием думал он.

Подожди, она может стать куда как лучше, если решиться на секс с двуполым существом. Куда как лучше, если попадаешь внутрь цефалопода. А если не лучше, то по крайней мере это пинок из ада.

Дикки вздрогнул, нет, вскрикнул, так интереснее, когда почувствовал, как нечто скользнуло по ноге к плавкам от Пьера Кардена. Что-то твердое, что-то упругое, кожистое, хватательное, настырное и вовсе не похожее на сующийся с грязными намерениями свежий презерватив. Дикки дернулся, но был моментально стреножен, и рука с присоской грубо стянула с него трусы. Он почувствовал поглаживание по своему маленькому, болтающемуся в воде концу и яйцам. Еще несколько рук охватили грудь, пристали к соскам. Что-то мерзкое, как туалетный вантуз, накрыло рот влажным французским поцелуем. Стиснутые ягодицы были властно разведены, и Дикки почувствовал, как его слепой глаз моргнул, словно застенчивый анемон. Предмет с человеческую руку толщиной нежно толкнулся внутрь. Четырнадцать дюймов анального инструмента ритмично колотились в зад, пробирая до самых печенок.

Дикки в ужасе посмотрел в глубину: внизу в кристально чистой воде виднелся разинутый клюв и округлый глаз насильника-содомита. Он медленно подмигнул, и вверх, взбивая пену, выдвинулись новые шесть дюймов.

О Боже, подумал Дикки, что это: воскресный петтинг или он серьезно?

Нет, конец какой-то не такой. Не жизненный. Не прыгает со страницы обоюдознакомым опытом, когда воображение автора расплавляется в пространстве и во времени и он становится единым целым со своим читателем. Клив попытался представить себя плывущим по голубой лагуне с щупальцами на заду. Толстые ягодицы заерзали на раздолбанном стуле. Не все так мерзко, как он надеялся. В общем даже ничего. Клив ощутил нежные присоски в паху, будто его щекотали крошечные детские стрелы. Настойчивые, прохладные, осклизлые прикосновения к соскам. Властное, но нежное ерзание брандспойтообразного предмета, теплая вода, ощущение соли на губах и солнечных лучей на коже. Резкие крики чаек и тихие шлепки ищущих щупальцев. Вдохновляющее чувство наполненности, клизменности и простатности — кто сказал, что мерзко спариваться с бесшириночным головоногим?

Эй, Клив, эй, парень! Соберись! Выйди на берег, ступи на твердую землю! Хватит витать. В этом и заключалась трудность человека, имеющего склонность к литературе: древние соки воображения моментально уносили прочь. Клив помотал головой, сдул пену с капуччино и взял «Стэндард». «Взрыв газа в Кэмдене — пострадавших немного». Он перевернул страницу и изрядно откусил от пирожного.

Большую часть третьей полосы занимали Ли и Джон. Клив сглотнул, вскинулся было, но тут же застыл в позе человека, которого только что хватил удар.

Снимок был хорош: поцелуй носил явно эротический заряд. Дело в руках: пальцы Джона в ее волосах, а Ли прижалась к его груди. Оба выглядели напряженными и страстными. Творческое воображение Клива устремилось вперед и ввысь. Невозможное становилось вероятным, а затем, поскольку свет всегда распространяется по прямой, никогда не отклоняется в стороны и не врет, превратилось в правду, доказанный факт.

Внизу страницы находилась вставка — смущенно и нисколько не алчуще улыбающийся Джон и подпись: «Загадочный Джон. Вы его узнаете?» Клив поднес фотографию поближе к глазам, скомкал в ладонях и попробовал придумать возможные объяснения — у Джона объявился близнец, это взяли у мадам Тюссо, на снимке иностранцы.

И наконец завопил:

— Я его знаю! — И почувствовал, что в горле застряла изюмина.

Джон находился в секции детской литературы, стараясь навести хоть какой-нибудь порядок в рядах тонких, ярких, не в меру активных книжек для ребятни. Брошюрки выскальзывали, выпадали из рук и веселой вереницей одна за другой валились на пол.

В магазине было два отдела детской литературы. Секция изящно оформленных дорогих книг в твердых переплетах — классики о балетных танцорах, о добрых дядьках в обветшалых замках и о каникулах в Корнуолле. Предполагалось, что эти книги должны выполнять роль легких наркотиков, подготавливая невинные существа к жесткому снадобью Остин, Бронте и внутривенному Хаксли, пока у них не налились яйца и они не созрели для тренировочного бюстгальтера. Такие книги никто никогда не открывает, так что можно напечатать внутри «Историю О» или «Камасутру» и ни единая душа не заметит. Однако, как ни странно, они учат кое-чему о литературе — более важному, чем сомнительный навык чтения. Они учат статусу книги, ее роли в качестве аксессуара. Всякий приличный ребенок после пяти прекрасно понимает, что Беатрис Поттер[23]в собственном деревянном ящичке и миниатюрные издания «Фолио» говорят о себе нечто такое, что взрослые весьма ценят.