масонства. Ниже этой безвкусной гравюры шел аккуратно, но вычурно написанный текст, ниже — куча оттисков и пустой квадрат с латинским пояснением наверху, в котором можно было усмотреть и подпись «Signatura», и гимн природе «Sig Natura[39]».

Собрав выступившую кровь, Борис позволил нескольким каплям упасть на салфетку, а все, что было в груше, он выдавил в углубление Пентагона. Кровь, все еще красная, покрыла тонкие лучи звезды — и он радостно, точно наркоман, улыбнулся образовавшемуся озерцу правильной формы. Обмакнув простое стальное перо в импровизированную чернильницу, Платон размашисто расписался: вначале в пергаментном свитке личного уведомления, затем еще в одном, очень старом, потому и развернутом посыльным с предельной осторожностью — свитке непреложных свидетельств, где были только ряды бурых, выцветших росчерков.

Свиток с подписями посыльный упрятал на груди, затем вытащил из огня свой значок и, опробовав температуру металла на пергаменте, мгновенно испустившем характерный запах паленой кожи, решительно ткнул своим домиком в крошечную ранку на груди вновь обретенного брата.

Борис поморщился, резко выдохнул, но стон удержал. Посыльный повернулся к нему спиной, скинул штаны и забросил полы пиджака на спину, обнажая белые ягодицы. Борис успел насчитать около шестнадцати звездочек, примерно поровну на каждой половинке, медлить становилось неприличным — он вынул из огня свою пылающую жаром пентаграмму и с удовольствием впечатал ее в свободное от клейм место. Регистратор не шелохнулся.

Вдохнув сладковатый дым, он вяло отметил, что посыльного скоро спишут — мест для подписей на его афедроне[40] практически не оставалось.

Курьер надел штаны и достал из саквояжа толстую книжицу. Платон вопросительно посмотрел на его застывшую в ожидании физиономию. Тот показал на чернильницу и хлопнул глазами, как ждущий подачки официант. Борис опять не понял.

— Адельфос адельфо, — шепотом произнес посыльный.

Теперь он вспомнил. Это было сверхуставное действие. Поощрительное, можно сказать, бонус в персональную книгу регистратора. Требовалась его личная сигилла[41].

Платон обмакнул перстень с тремя «Б» в начавшую сворачиваться кровь и ткнул им в раскрытую книгу. Посланник просиял и, точно застигнутый ментом наперсточник[42], стал торопливо собирать вещички. Церемония окончена, бонус получен, делать лицо — какая надобность. Симплиций Симплициссимус[43].

Бывший брат-отлучник, а ныне принятый и допущенный адельф Платон Онилин оскорбился. Его возвышенное состояние на фоне солоноватой крови и сладкого запаха паленой человечины было подпорчено неуместной суетливостью курьера. Он понял, что не только профанный мир[44] деградировал за последние годы, но и последние бастионы сакрального стала подтачивать саркома чистогана. Железный век и ржавые сердца. Ironia. Провожая гостя, он тихо подозвал Гулю и кивнул ей — та быстро подошла к двери — пусть теперь обойдется без церемоний. Собака не человек, ритуал не забывает.

Гуля просто и на первый взгляд миролюбиво лежала, но в ее немигающем взгляде можно было прочесть дьявольскую готовность без всякого глупого лая и ненужных оскалов порвать любого, кто поведет себя чуть не так, как положено чужаку с низким поведенческим статусом. Чужак на сей раз попался опытный, то ли в этологии[45] подкованный, то ли инстинктивно сервильный, но повел он себя правильно: тихо, бочком, покорно склонив голову.

Несколько побледневшего посыльного подхватил у двери Аристарх и, бережно взяв его под руку, вежливо, но твердо повел «просителя» к выходу. Они свернули налево, чтобы пройти через сад. Платон подошел к окну и, несмотря на свою обиду, послал мысленный поцелуй этой лысой голове, спасшей его от пресных будней брата-в-отлучении. Пара уже подходила к воротам, как вдруг на лестнице послышались чьи-то шаги. Сомнений быть не могло — поступь принадлежала Анели.

Он быстро промокнул кровь салфеткой, вытер пирамидку и, бесцеремонно побросав ритуальные принадлежности в ящик, сел за стол.

— Платоша! — сказала она, входя в комнату, и как хищница повела головой вслед за носом. — Фу, ты что, лугдунумских[46] бомжей стал принимать? — несколько утрированно возмущалась супруга, пока он молча багровел, загораживаясь от нее экраном.

— Я пишу статью, дорогая, потом мне нужно готовить мост, и вообще, я занят.

— Откуда этот запах дешевой колбасы, Платон? — спросила она, почему-то обращаясь к Гуле.

Гуля виновато отвернула голову и, делая вид, что она малозаметная домашняя моська, затрусила в дальний угол кабинета за каминный диван.

— Ну, что опять затеял, комиссарище? Очередного командира нашел? Может, хватит шашкой махать над своей головой. Может, заживем уже как люди?

Платон передернулся. Увы, ни образование, ни армия стилистов не могут добраться до сердцевины человеческого поведения — внутренней реакции на раздражение. Анели, конечно, всем хороша: и статная, и властная, терпеливая и страстная, но босяцкое все же прорывается. Заживем как люди? Колбаса? — она ее уже лет шесть не видела, но как стоек архетип, а? И эти люди, которые «живут». Хотелось бы их найти. В тридевятом царстве, наверное, обретаются. И нюх у нее звериный какой-то. Не приведи Богг, Ее унюхает.

— Анели, милая, прикажи подать чаю, — стараясь придать голосу легкую островную игривость, сказал он, расплываясь для убедительности в невозмутимой улыбке.

Она-то ее и насторожила. Подойдя к столику, Анели впилась в него взглядом, потом вдруг резко мазнула по нему пальцем. На пальце осталась кровь. Ее лицо приняло испуганное выражение. Черт, подумал он, его небрежность осложняет ситуацию. И тут она буквально бросилась к нему. Такой реакции Платон не ожидал и потому забыл, что нужно прятать от жены в первую очередь. Пока он придавал себе уверенный вид, она успела рвануть полу его императорского одеяния и разглядеть на груди крошечное свежее клеймо.

К несчастью, она знала, что оно значит. Повестку внеочередного призыва.

— Боренька! — вдруг заголосила она как обычная деревенская баба. — Боренька, Платошечка мой, не пущу, не пущу, не пущу!

Платон зачем-то встал — чертово воспитание — и тем предал свое тело в объятия жены. Анели буквально воткнула его в себя. Нос вошел под ее подбородок, а ее губы целовали плоский, чуть потрескавшийся от мудрости лоб мужа.

Дальше — хуже. Жена разодрала халат с такой легкостью, словно в руках у нее был не крепкий шелк, а туалетная бумага. «Шесть миллионов», — спокойно констатировал Платон. Судя по всему, она хотела выгрызть из его груди «братское» клеймо, кстати, не первое, а пятое по счету. На поляне выжженных волос среди заросших и бледных сестер новая сигилла представала во всей свежей красно-коричневой наготе, почему-то ужаснувшей супругу.

После некоторой борьбы ему удалось вырваться из мощных объятий Анели. Несмотря на причиняемое беспокойство, эмоциональная сторона его натуры ликовала — какая баба! — зверь! И сила, и голос, и стать, и умом Богг не обидел. Ему вдруг стало стыдно за себя и