– Я никаких выводов из этого не делаю, – закончил Горский. – Не знаю, откуда это мне в голову пришло, может, от тех леопардовых шкур, которые наши панцирные имели на плечах.

Моравский не спрашивал больше.

– Хочешь, пане староста, зайти ко мне на бигос? – вставил, отступая с конём назад, стольник. – Очень прошу. В замке, по правде говоря, нас ждут тефтели, но я туда не поеду.

– Я же не из-за тефтелей, упаси Боже, – рассмеялся староста, – но чтобы ближе узнать нашего будущего пана, должен ехать в замок.

– А как же вы с ним поговорите? – спросил с ударением Горский. – По-польски же он не знает ни слова, по-латыни, как я слышал, не много знает, а как у вас обстоит дело с немецкой и французской речью?

– Кое-как, – рассмеялся Моравский, – что не мешает присмотреться к нему издалека.

Горской поклонился и отъехал к Халлеровской каменице.

В её воротах стоял Витке, жадно ловя слова и выражение лиц, он сам весело был расположен.

Более долгое пребывание в Кракове уже ему полностью развязало уста, понимал и говорил на сносном польском языке, выдавая себя за силезца. С большим почтением он приветствовал стольника, потому что научился его уважать, видя, как перед ним преклоняются люди.

– Ну что? – спросил Витке, приступая к нему. – Я надеюсь, что курфюрст ни себя, ни корону не опозорил?

– Если бы людей было больше, хотя бы дорогих каменьев меньше, я бы это предпочёл, может, – сказал с ударением Горский и пошёл в своё жилище.

Витке пожал плечами.

Первый раз на протяжении более длительного времени находясь среди чужаков, купец всё отчётливей чувствовал, как могут существовать человеческие общества различной природы, каким разным понятиям они подчиняются и питаются. Человек честный в повседневных делах, аж до мелочей следящий за честностью слов, тут, в Польше, он неустанно сталкивался с непонятными доказательствами легкомыслия в тех же людях, которые безразличным для Витке вещам придавали чрезвычайно большое значение.

Трудно ему было их понять.

Он встречал наивысшую толерантность, соединённую с самой горячей набожностью, неразумное разбрасывание деньгами рядом со спартанской экономией, и наконец в маленьких и незначительных людях, которые никаких сил и влияния не имели, такую горячую заинтересованность общими делами Речи Посполитой, какую где-нибудь в другом месте в самых высших сферах не встречал. Эти противоречия, которые временами вводили купца в ступор, он находил на каждом шагу. Он натыкался на людей, дающих себя подкупить, не делающих тайны из этого, но те же самые люди за некоторой границей, которую себе начертили, становились несломимыми и ничем себя задобрить не давали.

Витке тут должен был изучать нового человека, которого не знал в Германии, понял уже из короткого опыта, что нынешняя Польша распалась на два больших лагеря. Где только с образованием и презрением к старому обычаю втиснулась западная цивилизация, там мораль была поколеблена и ослаблена; где господствовало суровое старое право, люди с железным стоицизмом сопротивлялись испорченности… Наконец и то должен был себе записать Захарий, что внешняя неотёсанность, грубая оболочка тех, которых он считал варварами, покрывала собой не темноту и неосведомлённость, но совсем иную, какую-то другую, выработанную собственными силами цивилизацию, отличную от западной.

В короткой прогулке по стране с Халлером Витке удивлялся одетым в грубую и грязную сермягу холопам, которые в самых трудных ситуациях могли справиться руками и головой там, где он, образованный, казался бессильным.

Такие люди, как стольник Горский, муж прошлого типа, были довольно густо разбросаны, хотя не все показывали равные ему признаки ума. Рядом с ними Витке насчитывал и видел тех, которых курфюрст легко мог восхитить и увести за собой.

Но и даже те в случаях, когда дело шло о старом праве, об обычае, который было нужно нарушить, были готовы скорей обойти его, чем уничтожить. Это уважение закона при постоянном обходе его последствий, удивляло немца и принадлежало к самым интересным особенностям польского народа.

В интересах элекции, которая не могла называться законной, никто тут не подумал нарушить силой и обойти извечные привилегии. Старались объяснить себе, перекрутить закон, не смея его вывернуть. На мгновение только отошли от его последствия, но извечную нетронутую стену оставляли будущим векам…

Вечером того же дня в замке наш купец уже сошёлся с очень уставшим Мазотином, Хофманом и Спиглем, королевскими камердинерами.

Все они, увидев прибывшего купца, непомерно обрадовались, знали, что он тут уже жил дольше, поэтому обложили его вопросами.

Мало и только поверхностно узнав поляков, эти господа находили их такими лёгкими, любезными, податливыми, что себе и королю пророчили самое прекрасное будущее, думая, что им удасться провести, что только захотят.

Мазотин особенно смело смотрел на будущее.

– Страшили нас напрасно, – говорил он, смеясь. – Никто тут сопротивляться не думает, люди льнут к нам, даже с противоположного французского лагеря, каждый день кто-нибудь в наш перебрасывается. Пусть ближе узнают нашего господина и попробуют, только тогда он будет им по вкусу.

Хофман с саркастической улыбкой шепнул очень тихо:

– Но не показывайте им Кёнигштейн и Плассенбург, потому что этого они не любят.

Мазотин, который после тяжёлых дней отдыхал в своей комнате в замке, ради товарищей и гостей поставил вино, которое было достойно королевского стола, потому что также от него было принесено. Тем непринуждённей могла позволить себе служба, потому что Август также, отправив церемониальных гостей: нунция, духовных и высших урядников, в более тесном кругу начал обычные вечерние возлияния, часто заканчивающиеся только утром.

Флеминг, Пфлуг и другие фавориты удерживали ему плац. Но в этот день нельзя было слишком долго растягивать пиршество, потому что следующий день должны были занять похороны предшественника, согласно древнему обычаю.

Поскольку останки Собеского семья и контисты выдать не хотели и стерегли их в Варшаве, думали, что даже весь коронационный обряд разобьётся о то, что нельзя будет выполнить погребальную церемонию.

Положение было очень затруднительным, потому что пренебречь старым обычаем и обойти его никто не решался советовать.

Сам недавно избранный король шепнул ксендзу Денбскому что брать точно останки покойного короля было не нужно. Народ и массы не знали, где они находились, для других будет достаточно пустого гроба и панихиды, согласно той форме, которую требовала церемония.

Мысль эту подхватили. Поэтому всё на этот день было приготовлено ложью и видимостью. Должны были прятать пустой гроб, нарушать знаки наследования, уничтожить поддельные печати. Но закона и обычая было достаточно. Никто против этого не протестовал, Август смеялся и пожимал плечами, шепча на ухо Флемингу:

– Слушай, Генрих, подумай, как тут нужно поступать. Видимость мы должны во всём уважать и сохранять,