на простыне, тотчас же подскакивая, чтобы выхватить бокал, как только из него делался последний глоток, и не переставая шарить взглядом по сторонам. Вот белокурая девчушка в чепчике, с поджатыми ножками; вот старая карга, сморщенная, как кончики пальцев после целого дня рыбалки в Цирке, и такая же бескровная; вот купчиха в соку, с гладкой кожей и бисеринками пота на верхней губе, поигрывает веером… Все они, по его впечатлению, скрывали свои ценности с умением, говорившем о долгой практике.

Когда очередной продавец, выкрутив ему руку, спихнул его с травяной лужайки, Натан остановился и принялся наблюдать. Если у женщин имелись монеты, чтобы платить за напитки, они должны были их где-то держать. Продавец с отнятыми у Натана бокалами отошел к скамье под навесом, где молодой господин со шрамом взял у него собранную на данный момент выручку. Бокалы были выставлены в ряд, чтобы другой человек их протер; потом их вновь наполнили из кувшина, и продавец двинулся обратно.

На его поясе висел раскрытый кошелек, размер которого позволял положить туда не больше пяти мелких монет. Увидев среди женщин потенциальную покупательницу, продавец, расталкивая конкурентов, бросался ее обслужить. Этот конкретный продавец оказался проворным, как хорек: стоило лишь одной из женщин – с длинным изящным подбородком, в красном платье – зна́ком показать, что она хочет пить, как он тут же оказался перед ней с протянутым подносом. Женщина согнула запястье, запустив пальцы внутрь своего просторного рукава. Когда пальцы вновь вынырнули оттуда, между ними была зажата монета.

Кивнув, Натан вернулся на лужайку.

Он уже собирался снова влиться в толпу, с наполовину сформировавшимся в голове планом, который дорабатывал на ходу, когда ему предоставилась лучшая возможность. В стороне от того места, где разговоры велись наиболее громко и женщины были одеты наиболее ярко, толпа редела и разбредалась. Здесь он увидел поднимающуюся с колен хрупкую особу с костями-спичками, в огромном выцветшем кружевном облачении, похожем больше на шатер, чем на платье, с порыжевшими вставками из белого шелка. Она напоминала престарелую паучиху, накрытую кружевной салфеткой. Более того, старуха явно не понимала, где находится. Она проходила два шага в одном направлении, потом возвращалась на два шага в противоположном, близоруко вглядываясь в окружающее поверх горбатого носа. У нее были маленькие черные глазки-изюминки, вероятно, уже не обладавшие былой зоркостью, чтобы высмотреть своего носильщика.

Натан повидал достаточно, чтобы знать, что тот, кто слаб или глуп и отбился от стада, наиболее уязвим для хищников. Эта наука доставалась ему на ежедневном горьком опыте до тех пор, пока не превратилась из простого знания в то, что он чувствовал костями. Натан, впрочем, прикусил губу, услышав в ветерке, шуршащем многочисленными складками женских платьев, голос отца: «Поступай как надо, Натан. Поступай как надо».

Он в замешательстве потер затылок. Что значит «как надо»? Как надо кому?

Женщина уже сошла с травы на мостовую, вытянув перед собой руки, словно сомнамбула, и направилась к проходу между колоннами. На неровном булыжнике у нее то и дело подворачивались лодыжки. Натан положил поднос на землю. Какой-то собиратель бокалов направился к ней, еще один прошел вплотную с другой стороны, и она инстинктивно схватилась за выпуклость на своем правом запястье, лишь частично скрытую кружевными манжетами. Потыкав туда пальцем в белой кожаной перчатке и убедившись, что все на месте, старуха возобновила свои блуждания, столь же бесцельные, как и прежде.

Теперь или никогда!

Натан небрежной походкой приблизился, не сводя глаз с костлявого запястья, с выпирающего на нем кошелька, не переставая думать об отце – как он выкашливал червей, согнувшись пополам, не менее тощий, чем эта старушенция, но значительно ближе к могиле.

Задача была легче некуда. Он мог себе позволить быть вежливым. Добросердечным. Незачем даже прибегать к Искре.

Он поддержал ее под руку, помогая идти. «Вы потерялись, госпожа? Позвольте, я вам помогу!» Одна ладонь на локте, другая на запястье, направляет ее. Он постарался как можно лучше изобразить отрывистый акцент, с каким некогда говорила его мать.

Старушка не отказалась зайти с ним в тень крытого мясницкого прилавка – красно-синие полосы от просвечивающего насквозь тента раскрасили ее бледное пергаментное лицо. Улыбки, подбадривающие фразы; затем, когда больше ничего не оставалось, его пальцы скользнули вдоль двойного прутика ее предплечья, обнажив старческие пятна под рукавом, и мешочек с монетами был сорван с державшей его ленточки.

И Натан пустился наутек.

Несколько секунд он не знал ничего, кроме свиста воздуха в ушах от собственного стремительного движения. Кошелек увесисто лежал в руке, приятно врезаясь в ладонь ребрами толстых монет. Путь впереди был свободен, мостовая шла под гору, через узкие улочки, к готовому его поглотить лабиринту переулков и темных проходов.

Затем пространство сзади прорезал вопль – так мог бы визжать поросенок, видя, как его маму волокут, чтобы разделать на бекон. Не было никакого смысла оглядываться (оглядываются только идиоты; нужно просто продолжать бежать), но вопль был настолько пронзительным, будто Натан сломал этой старушке пару костей. Помимо воли Натан посмотрел назад: она стояла на коленях с протянутой рукой, выставив палец с дрожащим длинным ногтем. Взгляды окружающих обратились на нее; затем, дюйм за дюймом, заскользили вдоль ее руки… Вдоль пальца… Вдоль пляшущего в воздухе ногтя… Через разделявшее их пространство… И уткнулись в Натана, внезапно разучившегося переставлять ноги.

– Держи его! – завопил кто-то (мужчина; носильщик, судя по выговору), и мгновение спустя все ринулись к нему.

Мир, казалось, замедлился, стал вязким. На протяжении бесконечной секунды Натан смотрел, как мужчины отделяются от женщин. Одни стояли, другие поворачивались, третьи роняли подносы, и вскоре тридцать или сорок человек сплотились в одну массу (одну свору), одержимую общим желанием схватить его.

В загустевшем воздухе он медленно повернулся, тщетно пытаясь оттолкнуться скользкими подошвами. Потом под подошвами обнаружился твердый камень, и они были достаточно тонкими, чтобы вдавить пальцы ног в зазоры между булыжниками, что дало ему опору для толчка.

Стоило Натану обрести ее, как он рванул прочь.

Он бежал, опустив голову. Теперь ничто на свете не заставило бы его оглянуться. Пусть он не знал этих узких улочек, втиснутых между высокими островерхими домами, так же хорошо, как знал закоулки трущоб, направление сейчас могло быть только одно: вниз. Вниз с холма Торгового конца. Прочь. Домой!

Как стрела, он летел мимо ювелирных магазинов, мимо стекольных мастерских, мимо торговцев коврами, мимо сотен лавок, доверху заваленных вещами, в которых он никогда не чувствовал надобности, вещами, которые тотчас бы почернели или сгнили в сырости их лачуги. Он лавировал