от других корпусов тем, что имел тот же вензель императора Николая I, какой носило училище; вместо черных брюк носили синие кавалерийские, цветной пояс и шашку вместо штыка. Старший его класс, как когда-то пансионеры Шакаевского пансиона, сохранил право обучаться езде в манеже училища. Большинство кадет, окончивших корпус, шло в кавалерию.

ЮНКЕРА СЛАВНОЙ ШКОЛЫ

В красивое время,

Когда опасались

Грешить слишком много

И черта боялись,

И верили в Бога —

Слова были тверды,

Друзья были честны,

Все рыцари горды,

Все дамы прелестны…

В наше время гибели всего светлого особенно дороги воспоминания о прежних счастливых днях, когда время изгладило все тяжелое из памяти, оставив в ней лишь одно хорошее. В этих воспоминаниях, написанных тогда, когда былая жизнь русской кавалерии с ее красочным бытием, рыцарским духом и красивыми традициями отошла в безвозвратное прошлое, я хочу помянуть теплым словом беззаботные юнкерские дни, оставившие в душе навсегда теплое и хорошее чувство.

Всем старым кавалеристам дороги и памятны дни их училищной жизни, и нет ни одного из них, который не вспомнил бы с грустью и благодарностью свое пребывание в «славной гвардейской школе», как называлось в кавалерийском мирке Николаевское кавалерийское училище в царской России, где судьба дала мне завидный удел провести самые счастливые дни моей юности.

Училище носило в кавалерии имя «школы» потому, что в дни его основания при императоре Николае I называлось Школой гвардейских юнкеров; оно сохранило в общежитии не только это старое свое название, но также обычаи и традиции старого времени, благодаря которым быт николаевских юнкеров представлял собой особый и очень своеобразный мирок. Где брали свое начало эти неписаные традиции юнкерского общежития, в каких тайниках и глубинах прошлого затерялись часы их зачатия, Господь их ведает, но блюлись они ревностно и неукоснительно и были живучи и крепки, как запах нафталина в казенном цейхгаузе. Много в них было нелегкого, еще более забавного, но цель их была несомненна, и многие для постороннего глаза, казалось бы, странные вещи имели под собой большой здравый смысл. Больше же всего в жизни юнкеров школы было такого, что вспоминается до сих пор с теплым и хорошим чувством. Без своего собственного жаргона, обычаев и традиций я не могу и не хочу даже представить себе школу.

Неприятное и враждебное чувство поэтому пробуждается в душе каждого старого кавалериста, когда посторонние кавалерийской жизни люди в обществе и печати обсуждают традиции училища, о быте которого и службе не имеют никакого представления. Трудно объяснить постороннему человеку, не имеющему понятия о кавалерийской службе, что обычаи школы вызывались особыми требованиями жизни кавалерии и потому являлись обязательными для всех юнкеров, не допуская никаких исключений: хочешь быть кавалеристом — исполняй их, как все, не хочешь — считай себя выбывшим. Строго, но справедливо!

Свои собственные обычаи и традиции существовали и существуют и по нынешний день во всех старых школах мира. Так, обычаи, зачастую весьма грубые, процветают в военных школах США, в знаменитом французском Сен-Сире, уже не говоря о демократической Англии, где, например, в колледже Итона существует до сего дня обычай помыкания старшими учениками младших, именуемый «фаггинг», согласно которому младший обязан чистить сапоги старшему, носить за ним вещи и отдавать ему свои лакомства, за что в награду получает одни колотушки. Это признается английской аристократией необходимой принадлежностью «мужественного воспитания», как и драки между учениками, которых никто и никогда не разнимает.

В нашей старой школе в противоположность этому грубость на словах, уже не говоря о поступках, была вещью недопустимой и преследовалась по традиции совершенно беспощадно. Случай, чтобы юнкер старшего курса позволил себе дотронуться пальцем до юнкера младшего курса с целью его оскорбить, был совершенно немыслим в стенах школы, а вежливость в отношении друг к другу и в особенности старших к младшим обязательна. Да иначе и быть не могло там, где юнкера в своем огромном большинстве принадлежали к воспитанному и состоятельному обществу. Кроме того, в школе некадеты представляли собой редкое исключение, благодаря чему николаевские юнкера, принадлежа к одной социальной среде и получив одинаковое воспитание, были по своим взглядам, понятиям и вкусам гораздо ближе друг к другу, нежели юнкера какого бы то ни было другого военного училища с более пестрым социальным составом. Такие условия создавали в школе между юнкерами огромную спайку, прочную и надежную, которая затем переходила и в кавалерийские полки.

* * *

На вокзале Николаевской железной дороги в Петербурге пассажиры нашего «кадетского» вагона, шедшего из Воронежа через Козлов и Москву, в последний раз перецеловались, пожали друг другу руки и разъехались в разные стороны. Большинство моих товарищей по выпуску из корпуса я уже больше никогда не встречал в жизни.

Извозчик, взятый мною у памятника Александру III, не спеша тарахтел по мостовой. Впервые попав в Питер, я с интересом разглядывал улицы столицы. Только через добрый час пути, проехав мимо Балтийского вокзала и через Обводной канал, пахнувший на меня совсем не столичным запахом, мы попали на Лермонтовский проспект, справа от которого показалось трехэтажное здание. Над его фронтоном под орлом, широко раскинувшим крылья, я увидел надпись, заставившую крепко забиться мое кадетское сердце: «Николаевское кавалерийское училище».

Мою долговязую одинокую фигуру в помятой в вагоне кадетской черной шинели у стеклянной входной двери охватила невольная жуть перед будущим. Выдержу ли я высокую марку «славной школы» в шкуре бесправного «сугубца», о многострадальной жизни которых было столько фантастических рассказов среди нашей кадетской братии?..

Стукнула входная дверь, звякнул где-то над головой колокольчик, и, не чувствуя под собой ног, я уже стоял в том гнезде русской конницы, откуда вылетело столько славных птенцов. Широкий и темноватый вестибюль был меньше нашего корпусного. Мраморная, в два марша, лестница вела наверх; под нею виднелась стеклянная дверь в белую залу с колоннами. Держа в руке чемодан, я нерешительно остановился на месте, никого не видя и не зная, куда идти дальше.

— Здравия желаю, господин корнет, — вдруг раздался позади меня негромкий солидный голос.

Я обернулся на это странное приветствие, так не соответствующее моему положению, и оказался лицом к лицу с высоким представительным швейцаром, появившимся откуда-то сбоку в полумраке петербургского утра.

— Здравствуй…

— Дозвольте, господин корнет, мне ваш штычок, а то с ним наверх у нас идти не полагается — господа корнеты старшего Курса обижаться будут, и… вас неприятности ожидают-с, — многозначительным тоном вполголоса продолжал швейцар. — А чемоданчик возьмите с