— Пов’вольте… — полицейский прошел в его комнату и постучал авторучкой в дверь ванной. Адриана матерно выругалась, и трое мужчин, исключая скульптуру колосса с дубинкой, прыснули со смеху.

— Так-то, дружище. Не тревожьте раненого зверя, даже если он принял обличие сучки, вымокшей в тряпку из-под кальсон. А еще, я скажу…

— Расьоль! — прервал Суворов готовые сорваться у француза с языка излияния. — У вас-то что под глазом?

— Это? Ух, черт, болит!.. Это — кровавый знак страсти. Ну и взбучку она мне устроила, я вам доложу! Куда безопасней иметь дело с овчарками из журналистского цеха, чем отпустить пощечину помешанной на литературе мадемуазель. Но, верите, я не сдержался: эта злобная стерва приревновала меня к какой-то жирной заднице в баре, на которую я, клянусь честью, не покушался. Так — разве что из любезности ее ущипнул, чтоб поглядеть, как побежит рябь по ее безразмерной волне. Никакого намерения вызвать шторм. Чистейшая филантропия. А Адриана взбесилась и стала меня обзывать. Я снес «идиота», «вонючку», «ублюдка» и «грязную сволочь» (последнюю — трижды!), но потом она заорала на весь этот бар, что я буйвол с гнилыми зубами, — и вот тут я вспылил. Да и как иначе, если мой дантист обходится мне дороже, чем жемчужные ожерелья каннских шлюх их любовникам! Ненавижу, когда глумятся над истиной. Не будь она писателем, я бы, возможно, и перетерпел. Но так коверкать детали! Согласитесь, это недопустимо…

— Потому вы вернулись один?

— Если честно, не помню. Пока амазонки дрались, я вздремнул. Что ж было попусту нервничать! В победе своей подопечной я не сомневался, так что взял себе на десяток минут внеурочный тайм-аут. А потом, как проснулся, настроил было очки, чтоб смотреть их эпический бой, но был сильно разочарован: место, знаете ли, показалось каким-то уж больно несвежим… я бы сказал, окаянным, чужим. Иной раз так бывает, когда вдруг некстати трезвеешь (как будто на целую старость вперед) и видишь, что сунут по самую душу в помои. Поганое чувство. Вот-вот захлебнешься. Так и тянет удрать. Ну, я взял и уплыл. Про Адриану же, каюсь, не вспомнил.

— Заливайте, да в меру! Вы что ж, добирались из Тутцинга вплавь?

— К счастью, комфортней: был доставлен сюда на борту дежурного катера. Не удивляйтесь: крепко выпивший человек легко сойдет за инфарктника, особенно если его донимать громко вопросами на незнакомом ему языке, да еще в тот момент, когда он изготовился подогреть своей струйкой ночную прохладу тевтонского озера. Так что подбросили меня в пять минут. Оставалось сбежать от охраны и пробраться по парку сквозь плотные тени химер. Несмотря на свою к ним понятную вам анти… Оп-па! Иди ко мне, малыш, дай я тебя приголублю, — он раскрыл руки навстречу возникшей в дверях Адриане. К изумлению Суворова, та податливо вплыла в объятья и прильнула щекой к его лысине. — Так-то лучше, мон миньон. Папочку надобно чтить, а не мутузить.

На лицах у немцев тройным ковбойским тавром отпечаталось недоумение.

— Будьте любевны, фрау, пройти фо мной и ответить на пару вопрофов, — нашелся первым тот из шупо, кто держал в руках авторучку. Второй остался изображать монументальную группу на фоне старинных шкафов, переполненных фарфоровыми реликвиями. Статист в пижаме с широко раскрытым ртом и Расьоль с подбитым глазом придавали всей сцене неповторимое очарование — то ли бездонного смысла, то ли бездомной бессмыслицы. В любом случае, барельеф удался.

— Фрейлейн, — поправила Адриана.

— Я, пожалуй, покланяюсь, — промямлил вконец оробевший свидетель. — Приятно было знакомиться.

— Взаимно, — ответил Расьоль и с широкой улыбкой пожал ему руку. — Как начнете скучать — забегайте к нам на огонек.

Бедолага в пижаме ретировался.

— Суворов, вы никогда не задумывались, что на писателях лежит страшный грех? Ведь именно с нашей подачи художники, режиссеры, музыканты, актеры, а за ними и чита-зри-слушатели невзлюбили полицию. Хотите знать, почему? На подсознательном уровне для нас блюстители порядка — это цензура. Суд — критики…

— А что же тюрьма?

— Текст. Его строки — решетка.

— Боюсь, не всегда только текст. Хотя, признаю, ваш оптимизм вызывает во мне восхищение…

— Не надейтесь! Меня не посадят.

— Почему это?

— Потому что кишка тонка… И у них нет улик. — Расьоль как-то вдруг побледнел. В глазах проступили обида и грусть. Он глухо молвил: — Извините, мне дурно. Если не возражаете, я бы прошелся сейчас по следам своей музы. Нынче поставил рекорд — девять кружек. Наступает раздача долгов, — и, не дожидаясь разрешения, очень проворно двинулся в ванную Суворова.

В окне, выходящем на сквер, замелькали огни мигалки. Первым по лестнице взмыл девичий гогот, потом он осекся и, затираемый по мере подъема совестящимся шиканьем, уже на подходе к площадке сменился вжиканьем резиновых подошв. Квартет «скорой помощи» как на подбор состоял из румяных блондинок лет тридцати с глазами цвета морской волны, чей насыщенный аквамарин не унял даже тусклый искусственный свет.

Расьоль лично встретил бригаду, выскочив наперерез и застегивая на ходу молнию на мятых брюках:

— А, спасители! Наконец-то. Я уж думал, так и умру от побоев. Ну-ка, нимфочки, посветите лучиком знаний у меня в мозгах и скажите, отчего это там так дымится? Словно сгорел проводок — псстр-тр-шшик — короткое замыкание моего грандиозного разума… Кто из вас, чародейки, тут самый проворный электрик? Учтите, я вверяю вам тонкий прибор.

Пока эскулапки брались за дело, Суворов сходил к себе в номер за сигаретами. В комнате было холодно, и посреди этого холода висел цепкой гадостью дух перегара — предутренний призрак Расьоля. Курить было тоже противно. Но закрыться сейчас у себя и лечь спать было глупо и, в общем-то, нехорошо.

Он закрылся. Он лег. Вправду — нехорошо. Встал и вышел. Немного мутило. Он подумал: …

Подумал еще: …

Недодумав, забросил. Вскоре понял — испуганно, вдруг, — что какое-то время не думал уже ничего.

Дом между тем жил-поживал без него: говорил («бу-бу-бу», «вау-ау-дум», «длым-мбам-гам»), топотал, квакал рацией, даже смеялся.

Кто ты в мире, когда мир не лжет? Беспризорник, подкидыш!..

Подкидыш сердито зевал.

Через четверть часа все закончилось. Полицейские вынесли за фрейлейн Спинелли ее чемодан, процокав набойками на каблуках вниз по лестнице, а затем и Расьоль, балагуря, под ручки с хихикающими медичками отправился в госпиталь. Перед тем как исчезнуть, Адриана шепнула Суворову на ухо:

— Будете про это писать, не забудьте поменять мое имя…

Она коснулась губами его щеки, и в тот же миг он ощутил, как рука ее скользнула украдкой к его безоружному паху. Суворов вспыхнул и отшатнулся. Снизу гремел бас Расьоля:

— Вперед, Франция! Поручи свой растерзанный интеллект немецкой заботе о ближнем! Да здравствует фройндшафт!..