— Именно билеты, дорогой. Оставь три, пожалуйста, может, молодые мои пойдут.

— Всё, договорились.

Я положил трубку и тут опять услышал, совсем близко, как будто в этой же комнате: бумм!.. Яблоко упало в тишине. Сердце дало несколько сбоев, потом снова пошло ровно.

Я страшно разозлился, и понадобилось несколько минут, прежде чем я понял, что злюсь на себя.

Тогда, после материных поминок, когда я утром проснулся, дал себе слово: никогда, никогда, слышишь ты (это я себе), никогда не смей даже думать о ней! И, несмотря на все зароки, думал иногда. Теперь же, после звонка тетки, да еще когда я был дома совершенно один, эти мысли как будто прорвали дамбу, и я оказался в зоне затопления. Хотя, казалось бы, какая связь? Кто мешал им вырваться раньше — сын, жена? Глупости. Я и мешал. Что же такое должно было случиться, чтобы я перестал быть для них препятствием? Сколько раз я спрашивал себя потом об этом, но не находил ответа. Кроме одного, и самого дурацкого с точки зрения нормального человека: «Верещагин». Знаю, это безумие, но они снова и снова оказывались где-то рядом: недописанный «Верещагин» — и она.

А тогда, еще немного посопротивлявшись, я сдался. Сдался, да и всё. И неожиданно почувствовал, как же это хорошо — сдаться! И вместо того чтобы готовиться к концерту, писать свою кантату и хотя бы пытаться продолжать «Верещагина», я начал ждать встречи. Оставалось три дня. Единственное, чего я боялся, — что она не придет.

Я стоял в фойе, недалеко от входа в зал. Удивительно, но люди шли. Было много консерваторских. Ну да, у нас ведь ходят или на запрещенных, или на гастролеров. Со мной здоровались, поздравляли, я всем отвечал, но с каждой минутой мрачнел. Прозвенел звонок, потом второй, потом третий. Она не придет, говорил я себе, не жди, с чего бы ей идти на твой концерт, да и тетка потом не перезвонила, а брат…

И тут я ее увидел. Она была одна. Звук упавшего яблока превратился в обвал, как будто дерево кто-то потряс и яблоки начали сыпаться десятками: бумм… бумм… бумм… Сердце стучало так, что я едва смог ее окликнуть, и вовремя — она прошла бы в зал через другую дверь, в руке у нее были билеты, те самые, которые я оставил администратору для тетки.

— Извините, я одна! Никто больше не смог прийти.

Я уже брал ее за руку.

— Пойдемте, пойдемте скорее!

— Но у меня билеты… — она показывала, что у нее другие места.

— Это неважно, пойдемте, сядете со мной, — и я, не выпуская ее руки, почти побежал к местам, которые были для меня оставлены.

Мы сели, когда музыка уже звучала.

Господи, сколько я думал об этом дне, сколько представлял себе, как это будет: моя музыка, только моя, и в первом отделении, и во втором, какой будет оркестр, кто будет дирижировать. И вот он, этот день, дирижирует мой ученик, один из лучших, любимых, и музыка только моя — а я ничего не слышу! В голове, в ушах, в сердце бешеный метроном, сбиваясь с темпа, отстукивает: да, да, да, неужели, неужели… Я вдруг заметил, что до сих пор держу ее руку в своей. И она, что удивительно, ее не отнимает. Украдкой взглянул на нее: смотрит прямо перед собой, на сцену. И вдруг, переводя взгляд на меня, шепотом:

— Вы волнуетесь, да? Не волнуйтесь. Если хотите, можете держать меня за руку. Если вам так спокойней.

Я и не собирался ее выпускать. И плевать мне было на концерт! Что мне было в этой музыке, которую я написал три десятка лет назад, и я ли это был вообще? Я сегодняшний не мог бы написать вообще ни единой ноты, все, что мне было нужно, — сидеть вот так рядом с ней, с той, о которой я толком и не знал-то ничего, но которая одна только мне и была нужна. Так вот как это бывает, так вот как. Я легонько сжал ее руку — и в этот момент между нами прошла горячая волна, как будто кто-то невидимый разогрел и раскачал воздух. Это не могло быть ошибкой, именно между нами, в этом ошибиться нельзя. Даже если бы я не держал ее за руку, я чувствовал бы ответ. И еще я видел, что она озадачена. Смущена.

Тут закончилось первое отделение. Требовали автора. Я взбежал по ступенькам, поднялся на сцену, кланялся, жал руку дирижеру, первой скрипке — делал всё как хороший автомат. Впрочем, нет, я делал это с удовольствием, в особенности потому, что видел на наших местах ее, я делал это для нее. Когда я сходил со сцены, меня пытались перехватить — знакомые, ученики, какие-то седые дамы… Я всем сказал «потом, потом, сейчас не могу» и вернулся к ней. На нас смотрели, я это знал, но мне было все равно. Я видел только ее, я хотел оказаться рядом. Это было настоящее безумие, и безумием было то, что я ей сказал:

— Послушайте, я один сейчас, на эти две недели. Мои уехали. Я могу предложить вам только крепкий чай, кажется, есть еще белый батон, печенье какое-то. Но если бы вы вдруг согласились прийти к нам, то есть ко мне, когда только захотите, в любое время — я был бы счастлив. Я сыграю вам всё, что попросите, покажу все свои книги. Приходите. Пожалуйста.

Я не смотрел на нее. Она молчала. Тогда я поднял глаза. Ее взгляд был абсолютно ясный, спокойный, прямой, только где-то совсем глубоко, как потерянная сережка на дне бассейна, сверкал немой вопрос. Зачем? — хотела она спросить. Но не спросила. И еще в ее глазах постоянно что-то искрилось, как будто она все время смеялась про себя.

— Спасибо, я подумаю. Может быть. Вы правда сыграете?

Что-то произошло за эти сорок минут, пока играли первое отделение. Что-то произошло не только со мной, но и с ней, хотя я и боялся в это поверить.

Раздался звонок, потом еще два, начиналось второе отделение. И снова мне было все равно, как играют мою музыку, — я слушал ее как чужую, как будто сидел на концерте давно умершего классика. Мне до ужаса, как подростку, хотелось взять ее за руку, но теперь я почему-то не решался — с чего бы? И тут она оторвала взгляд от сцены:

— Хотите дать мне руку?

Сердце упало, но мне стало от этого только хорошо.

— Давайте. Я знаю, для вас это важный концерт, — она улыбалась.

Концерт? Какая ерунда этот концерт. Да пусть бы и сцена провалилась сейчас сквозь землю вместе со всем оркестром, пусть на инструментах порвутся разом все струны — я бы этого не заметил.

Так мы сидели, рука в руке, еще сорок минут.

Вы ходили по подвесному мосту через пропасть? Я ходил однажды, на Кавказе. Меня учили, что идти надо ни в коем случае не в ногу — иначе мост раскачает так, что ты рискуешь слететь с него вниз. Теперь я точно знал, как начинается любовь: вы вдруг попадаете в такт на подвесном мосту, и вас начинает раскачивать — сначала плавно и медленно, потом сильнее, сильнее, потом… О том, что бывает потом, я думать пока не хотел.

Зал, кажется, был почти полон, но я плохо это помню. Мне казалось, мы были вообще одни. И еще я не заметил, как закончилась музыка. Она вынуждена была забрать у меня руку и прошептать:

— Профессор, вас на сцену зовут…

И я снова отработал обязательный номер: поклоны, объятия с дирижером, рукопожатия с оркестрантами, корзина цветов от концертного зала, поздравления учеников… Возможно, я что-то путал в порядке действий, потому что пару раз ловил на себе странные взгляды музыкантов. Возможно. Но у меня было важное дело: все это время я старался не потерять ее, не упустить из виду. Я боялся, что она уйдет.