Стилистическая ирония, отмеченная Лотманом, еще не снимает сочетания на идеологическом уровне масонства и революции и не объясняет, почему в герои стихотворения выбран именно П. С. Пущин, а не В. Ф. Раевский или Пестель. Уподобление Пущина испанскому революционеру Квироге в первом четверостишии, на фоне отмеченного выше уподобления М. Ф. Орлова Наполеону, имеет, как представляется, особый смысл. Главнокомандующий революционной армией в Испании Дон Антонио Квирога не повторил путь Наполеона к власти. Испанская революция привела не к военной диктатуре, а к восстановлению конституции и созыву кортесов. Квирога же фактически стал частным лицом. Таким образом, если во Франции Наполеон, свергнув конституционный орган, Директорию, стал диктатором, то в Испании офицеры Квирога и Риего свергли абсолютистский режим Фердинанда VII и тем самым способствовали установлению конституционного строя. А это, в свою очередь, в представлении Пушкина, открывало путь к установлению вечного мира в Европе. Уподобление Пущина Квироге свидетельствует, во-первых, о том, что Пушкин видел в генерале Пущине антипода генералу Орлову, а во-вторых, что масонство с его идеей мирного просвещения людей представлялось ему тем сообществом, которое способно в послереволюционный период обеспечить мирное преобразование Европы и России.

Итак, «наполеоновским» планам Орлова в сознании Пушкина противопоставлялись, с одной стороны, утопические идеи аббата Сен-Пьера в их руссоистской трактовке, а с другой – не менее утопические идеи масонского просвещения.

* * *

После восстания 14 декабря 1825 г., когда декабристы были удалены от активной политической деятельности и проблемы политического честолюбия для них потеряли былую актуальность, в их оценках Наполеона произошли существенные изменения. На первый план теперь выдвигается величие и масштабность его личности. Свое понимание наполеоновской политики М. Ф. Орлов изложил в «Капитуляции Парижа»: «Наполеон не был кровожаден! Сердце его в дружеских беседах часто открывалось для самых нежных ощущений; он тысячу раз доказывал в продолжение государственной жизни своей, что эта официальная жестокость была не столько природная, как притворная. Но он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему; оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимости и дикого свирепства. Жизнь его естественно разделилась на два совершенно различных периода. В первом – гений его служил Франции, во втором – он употреблял уже Францию в услуги прихотливого гения своего. Приучась на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией, как завоеванной землей»[203].

При всей критичности суждений Орлов почти откровенно реабилитирует Наполеона, возможно чувствуя в нем родственную душу. Любопытно, что орловская характеристика «сердца» Наполеона в чем-то перекликается с характеристикой самого Орлова, данной Якушкиным: «Орлов с первого раза весь высказался передо мной. Наружности он был прекрасной и вместе с тем человек образованный, отменно добрый и кроткий; обхождение его было истинно увлекательное»[204].

Были среди декабристов и более откровенные поклонники Наполеона. Н. И. Лорер склонен был оправдывать даже наполеоновский поход на Москву:

Я шел не по следам Батыя,

И не бессмысленна была моя борьба:

Я движим был не погремушкой славы.

Я видел пепл Москвы, но я не Герострат.

Все царства я б сложил в итог одной державы.

Я прав перед людьми, пред Богом – виноват[205].

Чем дальше в прошлое уходили война 1812 года и последующие события, становясь историей, тем значительнее представлялась фигура врага, которого удалось победить России. Так, декабрист В. С. Норов, с основанием опровергая популярную среди французов версию о морозе, истребившем французскую армию, и солидаризируясь в этом с Денисом Давыдовым[206], считал, что не следует переоценивать военные заслуги русских и, соответственно, принижать заслуги Наполеона. В конечном итоге поражение Наполеона в России и особенно в Европе в 1813 г. В. С. Норов объясняет случайными факторами, которые чаще благоприятствовали русским и их союзникам, чем французам. Что же касается фигуры самого Наполеона, то декабрист в полной мере оказывается способным оценить его масштабы: «Но почтим прах великого человека, которого люди просвещенные не называют более Аттилою. Тот, кто в двадцать четыре года, предводительствуя республиканскими фалангами, губил, ничтожил Цесарские армии[207], кто восстановил отечество Сципионов, почтил прах Виргилия, сокрушил силы Мамелюков, прошел палящие пески Сирии и Африки, смирил диких Бедуинов, призвал ученых в пустыни Мемфиса, основал Институт в Каире, воскресил науки и художества в земле Птоломеев, освободил отечество от тиранской власти кровожадных диктаторов, проложил путь чрез снежные вершины Альпов, начертал мудрые законы – тот не станет в Истории наряду с бичами народов»[208].

Своего рода завершение декабристская версия наполеоновского «мифа» получает во французском стихотворении В. Л. Давыдова. Оно посвящено И. Д. Якушкину и имеет подзаголовок, указывающий, что написано учеником Виктора Гюго[209]. Называя себя учеником Гюго, Давыдов в данном случае имеет в виду оду французского поэта «Buonaparte», написанную в 1822 г. и тогда же опубликованную в сборнике «Odes et ballades», и два стихотворения 1828 г. из сборника «Les Orientales». Идейно-художественные трактовки образа Наполеона в этих двух сборниках резко различны. В первом литературное новаторство сочетается с политическим консерватизмом. Реставрация Бурбонов по-новому высветила роль контрреволюционных сил в недавней истории Франции. Гюго в своем раннем творчестве отдал щедрую дань этому «новому» взгляду. Тема жертвенности людей, подтвердивших ценою жизни свою верность престолу, является одной из основных в его одах. Сами сюжеты подсказывали выспренний, высокоторжественный стиль с ярким метафоризмом и эмоциональной напряженностью. Поэтический мир од Гюго поделен на две резко контрастные части: силы революции, воплощающие адское начало мрака и преступлений, и монархисты, жертвующие собой во имя престола. Оба эти мира достигают предельной идеализации как абсолютное зло и абсолютное добро.