На одной стене висело зеркало. Я рассмотрел себя и скорчил гримасу, обнаружив, что мои черные волосы у корней вновь обрели свой естественный белокурый цвет, отчего мой вид должен был казаться несколько странным. Но с этим я ничего не мог поделать.

Возле зеркала оказался стол с различными притираниями и духами. Я нашел там крошечную бритву — такими женщины при желании выбривают себе интимные места, — направил лезвие на ремне от перевязи, густо намылил лицо и побрился, продолжая рассматривать стол.

Все, что на нем было, явно предназначалось для женщин. Неужели в этой деревне не имелось ни одного мужчины?

За ужином я выяснил, что это было не так. Но мужчин оказалось только шестеро, причем лишь один из них, лет около сорока, был хорошо сложен и обладал некоторой привлекательностью, которую не слишком портило даже туповатое, хотя и дружелюбное выражение лица. В длинном зале, представлявшем собой общую столовую, оказалось полно детей — я насчитал полторы дюжины; мальчиков и девочек было примерно поровну, и все младше десяти лет.

Женщин в деревне имелось двадцать шесть, как сообщила мне Гунетт, но некоторые из них не участвовали в трапезе, потому что стояли на часах.

— Бандиты уже пытались проверить нашу силу, — сказала она, — но, с благословения Джакини и Паноан, нам удалось отвадить их.

— Я думаю, — сказал один из старших мужчин, не сколько похожий на учителя, попавшего сюда прямо из лицея, его звали Эдирне, — мы нанесли им такие тяжелые потери, что они больше не вернутся. Негодяи предпочитают противников послабее.

— Но мы все равно не желаем испытывать судьбу, — ответила ему Гунетт, — и поэтому наши стражники всегда начеку.

— Правильно, — сказал я. — Куда дешевле тратить попусту время, вглядываясь в темноту, пусть даже там никого нет, чем сдуру потерять жизнь.

— Вы говорите… и одеваетесь… как солдат.

— Я прежде был солдатом, — признался я и постарался изменить тему. — Можно ли мне спросить… Здесь так мало мужчин… Это из-за войны?

— Именно так, — отозвался Эдирне.

— Нам она нанесла особенно тяжелый удар, — с горечью в голосе сказала Гунетт, — потому что многие из нас уходили из городов во время мятежей Товиети, что бы обрести более безопасную, более счастливую жизнь для себя и наших детей. Понимая, насколько спокойнее жить, находясь в полной изоляции, мы постарались укрыться от всего, что происходило в стране.

— Но поскольку мы были лояльными подданными императора, — добавил Эдирне, — то, конечно же, когда начали набирать войска, мы с энтузиазмом откликнулись на призыв, и под знамена пошло столько наших мужчин, что из них можно было составить полроты, так что у них даже был шанс остаться вместе.

Я молча ждал продолжения.

— Никто из них не вернулся, — полушепотом сказала одна из женщин, сидевших поодаль за длинным сто лом. — Мы не знаем, когда и что с ними случилось, где они погибли, не знаем даже, все ли они мертвы. Но Гунетт гадала и говорит, что почти уверена в том, что никого из них больше нет в живых. — Она тыльной стороной ладони вытерла уголок глаза и на мгновение отвернулась.

Я с трудом проглотил какую-то пищу, которую в этот момент жевал. Жизнь всех молодых мужчин этого поселения, вероятно, пресеклась на неком безымянном майсирском перекрестке…

— Но мы отказались признать себя уничтоженными, — заявила Гунетт. — Мы держимся и добьемся процветания, даже если боги и забудут о нас на некоторое время.

— Но вряд ли обо всем этом стоит говорить за едой, — сурово добавила она. — Беды, как и разговоры о них, не способствуют хорошему пищеварению.

Я согласно кивнул, и мы сосредоточились на еде. Она была хороша: обильно сдобренные специями очищенные крутые яйца, какая-то жареная речная рыба в остром соусе, свежий картофель, толченный с маслом и мятой, и отменно прокопченная свинина в горчичном соусе.

С одной стороны от меня сидела Гунетт, а с другой — маленькая рыжеволосая зеленоглазая женщина лет двадцати с небольшим. Ее звали Марминилл, волосы у нее были коротко острижены, а нос густо покрывали веснушки. Ее груди дерзко торчали под свободной блузкой, видимо, доставленной сюда из города. Блузка была заправлена в короткую юбку, застегивавшуюся сбоку на пуговицы.

Она спросила, не из города ли я пришел, и я, как дурак, ответил, что да, из Никеи. Она тут же захотела узнать, что носят в столице, о чем там разговаривают, какую слушают музыку.

Мне показалось, что будет неуместным признаваться в том, что я видел Никею лишь через окошечко арестантской кареты, да и то непродолжительное время, которое потребовалось мне, чтобы пробежать по нескольким ее улицам с мечом в руке, и боюсь, что большая часть того, что я наговорил ей, опираясь на воспоминания довоенных времен, оказалось возмутительною ложью. Но девушке, похоже, понравились мои выдумки. Другие разговаривали о своей работе, о посеве и уходе за растениями, а я слушал их и чувствовал себя счастливым, как будто вернулся во времена своего детства в Симабу, где об убийстве говорили лишь в том смысле, что, дескать, стоит ли деревне забить на мясо дойную корову, которая от старости уже перестала давать молоко.

Мы закончили трапезу, и несколько младших девушек убрали наши тарелки. Среди тех, кто прислуживал, оказалась Стеффи со своей подругой Малой; забирая мою тарелку, Стеффи подмигнула и улыбнулась мне, как будто мы с ней владели какой-то общей тайной.

На десерт были поданы зимние дыни и пирог из кисловатого граната.

— Я сохранила фрукты прошлого урожая, — не без гордости сказала Гунетт, — при помощи заклинания, которое сама изобрела, вспоминая работу более опытных провидцев. Я только начинала свое ученичество, когда мы… когда я оказалась здесь.

Оба блюда оказались превосходными на вкус.

— У нас есть немного бренди, — продолжала она, — которым мы торговали во время войны. У нас уже есть виноград, выращенный на привившихся черенках, но вина мы делать пока что не можем. Так что не желаете ли отведать бренди?

— Нет, благодарю вас, — отказался я. — Я вообще не пью спиртного.

— Отлично! — воскликнула Марминилл.

— Вы не одобряете алкоголь? — поинтересовался я.

— В общем, ничего не имею против. Но он сокращает вечера.

Я не понял, что она имела в виду, но не стал пытаться выяснить этот вопрос.

Когда мы разделались с десертом, Гунетт сообщила:

— Мы могли бы попытаться жить здесь как одна семья, но вообще-то мы не из тех, кто любит после еды сидеть вместе, петь и рассказывать сказки.

— Особенно, — с широким зевком добавил Эдирне, — если учесть, что эти проклятые куры начинают с самого рассвета квохтать, требуя еды.

Местные жители разбрелись по своим хижинам, а я в обществе Марминилл не спеша шел по направлению к околице.