Между тем утро у собеседников Брауна не задалось. Сегодня рано НУ с каким-то мужчиной покинули здание, дошли до подземки на Канал-стрит, спустились туда и бесследно пропали. Милгрим, кому и раньше перепадало вполуха слушать обрывки некоторых разговоров, уже знал о способности НУ и его родичей вот так исчезать, особенно в районе подземок. Казалось, эти люди владели ключами от потайных ходов и трещин в коре планеты.

А вот пленника начало дня порадовало впервые за долгое время. Конечно, Браун подпортил впечатление, грубо растолкав переводчика ради нового послания. Потом Милгриму снова что-то грезилось, и не очень приятное. Вроде бы во сне от его кожи (а может, сквозь нее) струился голубоватый свет... И все же как отрадно в столь ранний час посиживать за столиком, пить кофе с пирожным и наслаждаться оставленной кем-то «Таймс».

Браун газету недолюбливал. Он вообще не терпел печатные органы за то, что излагаемые в них новости не поставлялись из достоверных – иными словами, правительственных – источников. Да, по сути, и не могли, если учесть современное положение. Война есть война. Любые стратегические сведения уже по определению слишком ценны, чтобы доверять их простым гражданам.

Разумеется, Милгрим не собирался спорить. Вздумай Браун объявить Королеву Английскую оборотнем, инопланетной рептилией, которая пожирает еще не остывшую плоть человеческих младенцев, пленник и тогда бы не пикнул.

Но теперь, дойдя до середины статьи на третьей странице, он кое о чем задумался.

– А вот... – неуверенно начал Милгрим; Браун как раз окончил беседу и свирепо смотрел на свой телефон, словно прикидывая, можно ли убить или замучить эту бездушную тварь. – Я насчет АНБ[63]и добычи данных...

Фраза повисла в воздухе, где-то над столиком. Милгрим не имел привычки заводить разговоры с опасным соседом, и не напрасно. Браун поднял глаза, ничуть не поменяв их выражения.

– Я тут подумал, – услышал Милгрим точно со стороны, – про вашего НУ. Про волапюк. Если сотрудники АНБ могут все, что здесь написано, то нет ничего проще, чем загнать в программу логарифм, который будет реагировать исключительно на необходимый вам язык. Потребуется буквально полдюжины образцов семейного диалекта. Собрать их и усреднить, тогда все, что проходит через телефонную систему и получит нужный ярлык... Ну, вы поняли, раз – и готово. Можно будет больше не менять батарейки в той вешалке.

Милгрим упивался своей догадливостью. А вот Браун, похоже, был не в восторге.

– Это ж только для трансконтинентальных переговоров, – буркнул он, раздумывая, судя по взгляду, поколотить ему непрошеного советчика или пока не сто́ит.

– А, – протянул тот и сделал вид, что с головой погрузился в чтение.

Браун вернулся к своему телефону и принялся вполголоса отчитывать очередного виновника исчезновения НУ.

Милгриму расхотелось читать, однако он продолжал притворяться. Внутри него нарастало какое-то новое, непривычное замешательство. До сих пор пленник принимал как данность, что Браун и его соучастники работают на правительство. На федеральную службу, к примеру. Но если агенты АНБ способны на все описанное в статье, а Милгрим прочел это своими глазами, то с какой стати он должен принимать на веру каждое слово Брауна? Вот почему американцев уже не трогает подобная информация, подумалось мужчине. По крайней мере с шестидесятых годов минувшего века они принимали как данность то, что сотрудники ЦРУ прослушивают все телефонные разговоры в стране. Об этом твердили в плохих телефильмах. Этому учились верить с пеленок.

Но если теперь на Манхэттене кто-то решил переписываться на волапюке, а правительству на самом деле так остро понадобилось знать каждое слово, как можно было решить, глядя на Брауна, то в чем загвоздка? Милгрим свернул газету.

«А что, если, – пробивался из глубины сознания тревожный голос, – Браун вовсе и не работает на правительство?»

До сих пор Милгрим в известной степени сам хотел верить, будто угодил в заложники к федеральным агентам: ведь это почти то же самое, что находиться под их защитой. И хотя перевес был на стороне назойливых сомнений, потребовалось время и нечто большее, возможно, перемена лекарства, наделившая мужчину новым покоем и дальновидностью, чтобы собраться с мыслями и хорошенько задуматься. А если Браун – просто-напросто козел с пушкой?

Тут уже стоило пораскинуть мозгами, и, к своему удивлению, Милгрим обнаружил, что способен это сделать.

– Мне надо в туалет, – сказал он.

– Дверь за кухней, – ответил Браун, прикрыв телефон ладонью. – Захочешь удрать, имей в виду: у выхода кое-кто дежурит. Поймаешь пулю в лоб.

Милгрим кивнул и поднялся с места. Он и не помышлял о побеге, однако впервые заподозрил своего спутника в искусном блефе.

В ванной комнате он сунул кисти под холодную воду и с изумлением уставился на свои руки. «Еще мои, надо же». Мужчина пошевелил пальцами. Нет, правда, как интересно.

Сделанная в «Мондриан» укладка спереди начинала напоминать челку Бобби, зараженную слоновьей болезнью. Сколь бы волшебное средство ни применил парикмахер, теперь оно пропиталось насквозь этой жуткой кашей, какую представлял собой воздух Лос-Анджелеса, не считая дыма бесчисленных сигарет, которые выкурил Бобби Чомбо в присутствии журналистки.

«Не нравится мне все это», – думала Холлис; она имела в виду даже не собственные жалкие потуги навести на себя хоть немного лоска перед встречей с новым хозяином, а общую конфигурацию и направление своей жизни до этой самой минуты, включая беседу с Чомбо на клетчатом бетонном полу. С парнем, который боится дважды уснуть в одном и том же квадрате...

И все-таки... Блеск для губ. Серьги. Блузка, юбка, чулки из видавшего виды пакета «Барни»[64]: в нем журналистка отдельно хранила вещи, не предназначенные для повседневной носки. А сумочка? Холлис вытряхнула содержимое одной из черных косметичек и положила туда лишь самое необходимое. Туфли из «нарядного» пакета напоминали мутировавшие балетные тапочки черного цвета; их создатель, дизайнер из Каталонии, давным-давно сменил поле деятельности.

– Ну все, я пошла, – сказала женщина отражению в зеркале.

В старковском вестибюле с баром стоял неумолчный гул и по-вечернему звенели бокалы. Шатен портье, застывший в фирменной бледной униформе посреди псевдоисламских закорючек коврика-проекции, сотканного из света, внушительно улыбнулся двери, откуда возникла посетительница.

Зубы его, случайно попавшие под сияние ослепительной загогулины, являли взгляду прямо-таки голливудскую белизну. По мере того как Холлис подходила к нему, оглядываясь по сторонам в поисках бельгийского рекламного магната, улыбка набирала ширину и мощь, и наконец, когда журналистка была готова пройти мимо, ее заставил вздрогнуть роскошный голос, так недавно звучавший по телефону: