Словно проверяя баланс тела, я взял кружку обеими руками, прильнул губами и неспешно отпил. Удостоверился, как горячий кофе заструился изо рта в горло, оттуда дальше по пищеводу. Затем ощутил, как целиком помещаюсь в собственном теле. Распластал руки по всей ширине стола, убрал их. Проследил, как секунды ручных электронных часов меняются от 01 до 60.

Не понимаю.

Что бы я ни извлекал из памяти, стоящих фрагментов не оказалось. Ничего особенного. Товарищ просто поехал в больницу навестить подругу, а я составил ему компанию. Больше никаких происшествий. Как память ни напрягай.

Она была в голубой пижаме. Новой свободной голубой пижаме. На нагрудном кармане инициалы JC. Что это за JC, задумался я. В голову приходило только Junior College или Jesus Christ. Но то было название фирмы-производителя.

Мы втроем расположились в столовой. Курили, пили колу, ели мороженое. Она была голодна и съела два сладких пончика, запивая какао, сдобренным густой пеной. Но все равно не наелась.

— Эдак ты до выписки растолстеешь как поросенок, — изумился товарищ.

— Да ладно! Надо поправляться! — ответила она.

Пока они разговаривали, я смотрел в окно на олеандр. Огромный олеандр — он сам по себе походил на небольшую рощицу. Слышался шум волн. Оконные ручки проржавели от соленого морского ветра. Подвешенный к потолку древний вентилятор гонял теплый воздух. В столовой витал запах больницы. Он чувствовался и в еде, и в напитках, словно все они между собой сговорились. Я оказался в больнице впервые в жизни, и от этого запаха мне стало тоскливо.

На пижаме подруги было два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка. Такие продают в киосках на вокзалах. Когда подруга наклонялась вперед, в разрезе пижамной куртки виднелась плоская незагорелая грудь. От одной мысли, что под грудью или где-то в ее глубине сдвинулась кость, становилось не по себе.

Пытаюсь вспомнить, что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, думал о ее груди. А потом?

Я устраиваюсь удобнее на пластиковом стуле и, подпирая рукой щеку, перебираю слои своих заурядных воспоминаний. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа.

Но как бы я ни думал, память обрывалась на «кости ее незагорелой груди». Дальше — ни-че-го. Видимо, впечатление оказалось настолько глубоким, что время остановилось именно на нем.

В ту пору я внутренне никак не мог понять, зачем нужно вскрывать плоть ради какой-то кости. Ну, то есть, врачи сделали надрез и, засунув внутрь пальцы в перчатках, сдвинули кость, затем наложили шов, и находившаяся там мышца заработала вновь.

Разумеется, лифчика под пижамой не было. С чего бы его надевать? Поэтому когда подруга нагибалась, в разрезе проглядывала ложбинка меж ее грудей. Я сразу же отвел глаза. О чем думать, я не знал.

Незагорелая плоская грудь.

Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Весьма щекотливую историю о моем фиаско: как я прибалтывал одну девчонку, повез ее на море и пытался раздеть. Так, пустячок, но он рассказывал с прикрасами и так интересно, что мы покатывались со смеху.

— Не смеши, — говорила она через силу, — а то у меня грудь до сих пор болит.

— В каком месте? — спросил он.

Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ что-то сострил, и она опять рассмеялась. Я тоже не выдержал и прыснул, потом закурил и разглядывал дальше пейзаж за окном.

Смотрю на часы — без четверти двенадцать. Брата еще нет. Подходит время обеда, и столовая заполняется народом. Некоторые в пижамах и с бинтами на голове. Мешаются запахи кофе, обеденных бургеров и жареных стейков, подобно дыму, они окутывают все помещение. Маленькая девочка что-то настойчиво требует у мамаши.

Моя память окончательно погружается в небытие. И лишь на уровне глаз плавает гул, похожий на стелющийся дым.

Иногда в моей голове начинается неразбериха из-за самых простых вещей. Например, почему люди болеют. Едва сдвигается кость. Или что-то не ладится в ухе. Или некоторые воспоминания беспорядочно забивают голову. Болеют люди. Болезнь поражает тело, между нервов затирается маленький камешек, плоть тает, и кости выпирают наружу. И еще — дешевая ручка в кармане ее пижамы.

Шариковая ручка.

Я опять закрыл глаза и глубоко вдохнул. Взял пальцами кофейную ложку. Прежний гул отчасти приутих. Она что-то рисовала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки. Стоило ей наклониться, и моему взгляду открылась белая ложбинка меж ее грудей.

Она рисовала картинку. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и кончик стержня постоянно цеплялся за волокна. Но она продолжала увлеченно рисовать. Когда она забывала порядок линий, то давала руке отдохнуть и грызла зубами колпачок. Правда, грызла мягко, не оставляя на пластмассе следов.

Она рисовала холм. Сложной формы холм. Такие встречаются на иллюстрациях в учебниках по древней истории. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома — заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку.

— Слепая ива? — спросил товарищ.

— Есть такой вид ивы.

— Ни разу не слышал.

— Я сама придумала, — улыбнулась она. — Маленькая муха, окунувшись в ее пыльцу, влетает в ухо девушки и… усыпляет ее.

И нарисовала слепую иву на другой салфетке. Ива была размером с азалию. Зелень толстых листьев плотно окружает распустившиеся цветки. Эти листья зеленые и похожи на скопление хвостов ящериц. За исключением мелких листьев, слепая ива ничем не походила на иву обычную.

— Есть закурить? — спросил меня товарищ. Я положил на край стола промокшую от пота пачку «Шорт Хоуп» и спички и отправил ему щелчком. Он взял одну, подкурил и тем же способом отправил остальное назад.

— С виду ива маленькая, но корни уходят очень глубоко, — пояснила подруга. — Вообще-то, достигнув определенного возраста, она перестает расти вверх, и начинает расти только вниз и вниз. Будто питается темнотой.

— Ну, эта муха влетает в ухо девушки и усыпляет ее пыльцой? — сказал товарищ. — А что она делает дальше… эта муха?

— Ест плоть… в ее теле… конечно же… — сказала она.

— Фу-у!

Точно… Она по заданию на летние каникулы сочиняла стихи о слепой иве и просто пересказала нам их фабулу. Историю придумала, взяв за основу свой же сон. И, валяясь целую неделю в больнице, написала нечто вроде поэмы. Товарищ хотел прочесть поэму, но она отказала, объяснив, что нужно доработать мелочи, и вместо этого нарисовала рисунок и рассказала сюжет.

На холм взбирался юноша спасти уснувшую от пыльцы слепой ивы девушку.

— Это я, да? — прервал ее товарищ.

Она только слегка улыбнулась и продолжила.

Юноша медленно взбирался на холм, раздвигая заросли слепой ивы, мешавшей ему пройти. Он оказался здесь первым человеком с тех пор, как слепая ива начала буйно разрастаться по холму. Натянув глубже шляпу и отгоняя одной рукой рой мух, юноша шел по тропе. И так далее.