— Кто вы? — спросила женщина.

— Я приор Томас де Торквемада.

— Это имя мне известно, — сказала женщина, сдержанно кивнув. — Что вам здесь нужно, приор?

— Я хотел бы поговорить с раввином.

— Мы евреи, приор. Не мараны,[3]не новообращенцы, не вероотступники или еретики. Всего лишь евреи. У нас с вами нет никаких дел. Мы не подлежим вашей инквизиции.

— Ты что, будешь наставлять меня законам церкви? — вскипел Торквемада, но, справившись с собой, сказал уже более спокойно: — Тем не менее мне необходимо поговорить с раввином.

Какое-то мгновение женщина колебалась, приглядываясь к Торквемаде, затем распахнула дверь и отступила в сторону, пропуская приора. Потом закрыла за ним дверь. Прихожую, в которой очутился Торквемада, освещал только свет из соседней комнаты. Торквемада остановился в ожидании.

— Идите за мной, — сказала ему сеньора Мендоса.

Она привела его в просто обставленную комнату размером приблизительно девять на четырнадцать футов. У одной стены стоял небольшой каменный очаг, пол был выложен плитками, стены отштукатурены; на внутренней стене располагались окна, которые, Торквемада знал, всегда выходят во двор, каким бы маленьким он ни был. Обстановка комнаты состояла из стола, нескольких стульев и буфета.

Ужин был накрыт на двоих — раввина и его жену. Две тарелки, хлеб, немного сыра, оливки и лук — вот все, что было на столе. Когда Торквемада вошел в комнату, раввин, сидевший у дальнего конца стола, встал, вопросительно посмотрел на приора — молча ждал. В конце концов Торквемада не выдержал, откинул капюшон и спросил:

— Раввин Мендоса, ты не узнаешь меня?

— Я знаю тебя, приор, — ответил Мендоса.

— Ты знаешь и Альваро де Рафаэля.

Мендоса продолжал стоять у стола, глядя на Торквемаду так, словно не слышал его.

— Я говорю, что ты знаешь его, — настаивал Торквемада.

Мендоса отодвинул стул, обогнул стол и подошел к приору.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — сказал он, в голосе его сквозило отчаяние: он старался догадаться, какую западню готовит ему Торквемада. — Предположим, я скажу, что знаю его, — и что тогда? Ты пошлешь за ним своих солдат. Поставишь его перед так называемым судом в камере инквизиции. Его станут обвинять, он станет отрицать обвинения. Тогда вы отправите его в то страшное место, что зовется у вас кельей веры, и будете мучить до тех пор, пока не сломите его ум и дух…

Тусклым, безучастным голосом Торквемада ответил:

— Все это уже позади, раввин. Сейчас он в камере инквизиции.

Сеньора Мендоса покачала головой и опустилась на стул. Раввин закрыл на мгновение глаза, лицо его исказило страдание. Но он тут же взял себя в руки и, понизив голос, осторожно спросил:

— Кто ты, приор Торквемада? Наши мудрецы говорят, что жизнь нам дана, чтобы поддерживать добрые отношения с другими людьми. Всю мою жизнь я пытаюсь понять людей, подобных тебе. Самый жестокий и тупой поденщик ест хлеб и мясо, твоя же пища, и не просто пища, а пир, — человеческие страдания.

— Пир? Нет, раввин. Какой уж тут пир, когда чужая боль отзывается в тебе такой же болью.

— Вот как? — произнес Мендоса. — Ты и перед Всевышним осмелишься оправдываться за причиненные тобой страдания и смерти тем, что боль этих несчастных отзывалась болью и в тебе? И такую софистику ты преподносишь Богу? Послушай, приор, подобные мысли недостойны тебя. Что ты можешь знать о муках, приор?

— Я служу моему Господу, как он повелевает мне, и пришел я к тебе не для того, чтобы обсуждать теологические вопросы с иудеем.

— В таком случае зачем же ты пришел ко мне?

— Альваро де Рафаэль попросил привести тебя к нему…

— И ты согласился по доброте душевной? Ты это хочешь сказать? Я что, ребенок, чтобы поверить тебе? Или дурак? Ты хочешь, чтобы я поверил в эту чушь?

— Ты не Бог, чтобы я перед тобой оправдывался! — отрезал Торквемада. — Я дружил с Альваро де Рафаэлем двадцать лет.

— Так, значит, ты арестовал его и осудил на пытки из братской любви? А потом привяжешь к этому проклятому столбу на площади веры и в знак высшего доказательства своей любви сожжешь его и станешь вдыхать запах его горящей плоти?

— Только ради спасения его души, — сказал Торквемада.

Мендоса покачал головой, отвернулся, пересек комнату, подошел к жене. Положил руку ей на плечо, вздохнул и обратился к Торквемаде:

— Ненависть — вот что дается нам хуже всего. Да поможет мне Бог, но мне жаль тебя, приор. Хорошо, веди меня к нему.

Тут жена раввина вскочила и преградила мужу дорогу.

— Нет, — твердо сказала она. — Нет! Я не пущу тебя с ним!

— Раз дон Альваро просил меня прийти, я должен выполнить его просьбу, — ответил Мендоса.

— Но ведь там инквизиция, — умоляла его женщина. Повернувшись, она указала на Торквемаду — рука ее дрожала. — Только взгляни на него. Ты знаешь, кто он и чего от него ждать.

— Нет, дорогая, — терпеливо произнес Мендоса. — Я не знаю, кто он и чего от него ждать. Знай я, мне было бы легче. Даже в это страшное время мне было бы легче. Но я не знаю, кто он. И не знаю, чего от него ждать. И да простит меня Бог, не понимаю, для чего такие люди, как он. И все же мне придется пойти с ним.

Раввин мягко отстранил жену и направился к двери. Торквемада последовал за ним.

Они шли рядом по улицам города. Луна уже взошла, было достаточно светло, и они видели дорогу. Некоторое время они шли молча, потом Мендоса спросил у приора, не страшно ли ему идти так поздно в обществе еврея и притом еще и раввина. В вопросе его звучала смешанная с грустью насмешка. Однако Торквемада отнесся к его вопросу серьезно.

— Я боюсь только Бога, — отрезал он.

— Но нас же видят, — продолжал Мендоса. — Даже в темноте можно узнать тебя и меня. Представь, что один шепнет другому: смотри, Торквемада, уж не иудей ли он? И что будет, если этот слух пойдет гулять по городу, как обычно бывает?..

— Такое может сказать только дьявол, — ответил Торквемада.

Мендоса кивнул:

— Да, дьявол. Все валят на него! Но скажи мне вот что, приор. Помнится, сто лет назад — не больше — в Барселоне жил благочестивый и набожный раввин и звали его Торквемада. У дьявола долгая память, не так ли, приор?

— Что-то ты слишком много себе позволяешь, еврей! — оборвал его Торквемада.

— Все мы позволяем себе слишком много, приор, — согласился Мендоса. — Жизнь — вещь нелегкая. Однако мы, евреи, не придаем такого значения исповеди, как вы. Поэтому я не прошу тебя исповедоваться.