III

Наша история то мчится вперед, то возвращается назад по воле случая. Придется вам схватывать все на лету и проявлять большую сноровку, чтобы поспеть за мной. Возвратимся же к Пьеру, что спешит домой, очнувшись от тех грез, что посетили его под кроной величавой сосны.

Он воспылал гневом на великого итальянца Данте за то, что в прежние времена тот стал первым поэтом, кто открыл его трепещущему взору бесчисленные скалы и бездны человеческих тайн и страданий; хотя, в некотором смысле, то было скорее эмпирическое восприятие, чем сенсуальное предчувствие или познание (ибо в те дни его взору не дано было проникнуть в земные глубины и воспарить к небесам, подобно взору Данте, а потому он оказался совершенно не готов сойтись с суровым поэтом честь честью, вознесясь в области мысли, где тот находил для себя полное раздолье), эта буря невежественного гнева юнца была всплеском той неприязни, что несла в себе примесь презрения и антипатию эгоиста, с которой все хилые по природе своей или дремучие умы относятся к мрачной поэзии величайших творцов, что всегда вступает в противоречие с их собственными, легкомысленными, пустыми мечтами беззаботной или же благоразумной молодости; таковая опрометчивая, простодушная вспышка юношеского раздражения Пьера словно унесла с собою прочь все другие личины его меланхолии – если то и впрямь была меланхолия – и вернула ему безмятежность, и он вновь был наготове в ожидании всевозможных мирных радостей, что могли еще быть отпущены ему по милости богов. Ибо нрав его был воистину сама молодость, вместе с ее грустью, кою она меняет на радость с превеликой охотою да после подолгу медлит, стремясь задержаться в том радостном состоянии, если уж оно завладело ею вполне.

Когда он вошел в обеденный зал, то увидел Дэйтса, который удалялся в другую дверь со своим подносом. Одинокая и погруженная в свои думы, сидя у стола с той стороны, где взору открывалась голая столешница, его мать скучала за десертом; перед нею стояли фруктовые пирожные-корзиночки и графин. На другой половине стола скатерть все еще лежала отогнутой, чистая тарелка и прибор помещались там же.

– Присядь, Пьер; вообрази мое удивленье, когда я, придя домой, услыхала, что фаэтон воротился обратно столь рано, и все сидела здесь, ожидая тебя к обеду, пока не устала ждать. Ступай-ка ты живо в зеленую буфетную да возьми то, что Дэйтс там припас для тебя. Э-эх! Тут и толковать нечего, я предвижу наперед – не станет более в Седельных Лугах урочных часов ни для обеда, ни для чая, ни для ужина, пока молодой владелец поместья не сочетается браком. И это мне кое-что напоминает, Пьер, но о том ни слова, пока ты не отправишь в рот первый кусок. Да будет тебе известно, Пьер, если будешь продолжать в том же духе, станешь трапезничать, когда душа пожелает, и лишишь меня почти полностью своего общества, мне грозит пугающая участь обратиться в безнадежную винопийцу… да, неужели тебя не пробирает холодная дрожь, когда ты видишь, как я сижу здесь, совсем одна, с этим графином, словно какая-нибудь старуха кормилица, Пьер, какая-нибудь одинокая, всеми забытая кормилица, Пьер, которую покинул ее последний друг… и посему она с горя обнимается с бутылкой?

– Нет, на сердце у меня не лежит никакой великой тревоги, сестра, – молвил Пьер с улыбкой, – ибо, смею заметить, ваш графин пока полон до самой пробки.

– Так, быть может, это всего-навсего еще один графин, Пьер, – вслед за тем его мать вдруг произнесла изменившимся голосом. – Попомните мои слова, мистер Пьер Глендиннинг!

– Слушаюсь, миссис Мэри Глендиннинг!

– Знаете ли вы, сэр, что в весьма скором времени женитесь, что день уже почти назначен?

– Как?! – закричал Пьер с неподдельною радостью, не веря своим ушам, как из-за самих новостей, так и из-за того серьезного тона, в коем их преподнесли. – Дорогая, дорогая маменька, значит, вы чудесным образом переменились во мнении, моя дорогая маменька.

– Так тоже бывает, дорогой брат… месяца не пройдет с нынешнего дня, и, надеюсь, я обрету милую сестренку Тартан.

– Вы ведете неслыханные речи, маменька, – тотчас же отвечал Пьер. – Тогда, полагаю, более мне нечего прибавить!

– Нечего прибавить, Пьер! И впрямь ты-то сам какое можешь молвить разумное слово? В чем же влияние твое на ход событий, что всего лишь следуют своим чередом, хотелось бы знать. Ты все еще не очнулся от грез, глупый ты мальчик, и воображаешь, что все мы женимся по своей воле? Близкое соседство женит людей. На всем белом свете есть только одна сваха, Пьер, и имя ей миссис Близкое Соседство, леди самой скверной репутации!

– Вот так беседа, очень подходящая, пробуждающая от грезы, да по такому поводу, сестра Мэри. – Он отложил вилку в сторону. – Миссис Близкое Соседство, каково! И, по-вашему, маменька, наша безграничная, прекрасная любовь друг к другу только этому и обязана?

– Только этому, Пьер, но запомни как следует: по моему искреннему убеждению, хотя здесь мои представления сокрыты туманной дымкой, миссис Близкое Соседство двигает свои пешки, только когда поддалась очередной своей прихоти.

– А! Значит, я могу перевести дух, – отозвался Пьер, снова берясь за вилку. – Я чуть было не лишился аппетита. Но можно ли услышать подробнее о вашем намерении в скором времени устроить мой брак? – добавил он, прилагая напрасные усилия, чтобы его слова прозвучали скептически и равнодушно. – Вы, верно, говорили в шутку; мне кажется, сестра, вы и я несколько разошлись во взглядах на сей предмет. Неужели вы наконец и вправду дадите нам свое благословение? И неужели вы вправду побороли все ваши благоразумные сомнения без какой-либо посторонней помощи, и это после того, как я столь долго и без толку молил вас о том же? Ну, мою душу переполняет миллион восторгов; не томите меня, скажите!

– Так я и поступлю, Пьер. Ты знаешь не хуже меня, что с того первого часа, как ты объявил мне все – или скорее начиная со времени, что ему предшествовало, – с той самой минуты, как я материнским чутьем стала подозревать о твоей любви к Люси, я сразу же это одобрила. Люси – прелестная девушка, она благородного происхождения, богата, благовоспитанна, и, думаю, она образец всех тех совершенств, какие только могут сделать девушку любезной сердцу и привлекательной в ее семнадцать лет.

– Так, так, так, – закричал Пьер, торопясь и в горячке, – нам это было известно и прежде.

– Так, так, так, Пьер, – возразила его мать с издевкой.

– Нет, не «так, так, так», а дурно, дурно, дурно так пытать меня, маменька; ну, продолжайте же!

– Но несмотря на то, что мое восхищенное одобрение всегда было с твоим выбором, Пьер, все же, как ты знаешь, я долго сопротивлялась твоим настойчивым мольбам даровать свое благословение на скорый брак, поскольку пребывала в убеждении, что не годится девушке, коей едва есть семнадцать, и молодому человеку, коему едва есть двадцать, связывать себя брачными узами в такой спешке… у вас впереди еще много времени, думала я, которое вы оба могли бы употребить с большей пользой.

– Тут я позволю себе прервать вас, маменька. Что бы вы там ни подметили во мне, она – я говорю про Люси – ни разу, ни единым словом не намекнула мне, что торопится к венцу, вот все. Но вы, без сомнения, скажете, что это просто lapsus-lingua[55].