Профессор побледнел.

– Семью не трогайте, – тихо сказал он, опуская взгляд. – Они-то тут ни при чем.

– Поверьте, не имею не малейшего желания трогать вашу семью, – спокойно отозвался Лебягин. – Вот только и вы меня поймите – если вы не пойдете нам навстречу, мы будем просто вынуждены прибегнуть к иным методам уговоров.

– Что вы от меня хотите? – после непродолжительного молчания спросил Меркурьев. Он уже не казался таким уверенным, широкие, совсем не профессорские плечи поникли, взгляд сделался, как у загнанного пса.

– Ничего особенного, Всеволод Владимирович. Для начала будет вполне достаточно, если в следующей передаче, в которой вы примете участие, вы не станете выдвигать эти свои умозрительные теории.

– Это для начала. А дальше? Мою семью оставят в покое, если я буду молчать?

– Полагаю, что да. Хотя, сами понимаете, гарантировать я ничего не могу. Если бы вы образумились раньше – может, и можно было бы говорить о гарантиях.

– А если я решу уехать из города? – осторожно спросил профессор.

– Да ради бога, Всеволод Владимирович! Вы что, думаете, за вами теперь будет круглосуточная слежка? Ничего подобного. Просто замолчите. Этого достаточно.

– Тогда я уеду, – бросил Меркурьев, резко вскидывая голову. – Завтра же.

– Уезжайте. Еще раз повторяю, если вы будете молчать – вас никто не тронет. Вы – достаточно известный человек, нам невыгодно делать из вас мученика за свободу. Собирайтесь и уезжайте.

– И вы не боитесь, что я, оказавшись в безопасности, снова начну говорить правду?

– Всеволод Владимирович, вы соглашаетесь на наши условия только потому, что опасность грозит вашей семье, верно? И я не думаю, что ваше отношение к жене и детям изменится вместе со сменой места жительства.

Он все понял. Стиснул зубы, посмотрел Лебягину в глаза.

– Вы могли бы прямо сказать, что не отпустите семью со мной.

– Вы опять меня не понимаете. И опять демонизируете Четвертое управление. – Майор тяжело вздохнул, подошел к столику, залпом осушил наполненный профессором десять минут назад стакан. – Никто не станет мешать вам уехать даже вместе с семьей. Но ваша семья сама с вами не поедет. По крайней мере, жена и сын. Да и насчет дочери я не уверен. Они довольны той жизнью, которую ведут. У них карьера, учеба, личная жизнь. Они не обращают внимания на то, что вы говорите, – слышат, но не слушают. Понимаете? Всеволод Владимирович, вы слишком много думаете о так называемом всеобщем благе и совершенно не думаете о своем собственном. Вы так много знаете и видите в окружающей вас системе, но ничего не замечаете в собственной семье. Нельзя так.

– Вы несете полную чушь!

– Можете убедиться в моей правоте сегодня же вечером. Машина отвезет вас домой, и вы поговорите с семьей об отъезде. В пределах Российской Федерации, конечно же – из страны вас не выпустят, извините. А после того как поговорите – подумайте хорошенько. Мой номер у вас есть, можете звонить в любое время дня и ночи. – Лебягин с сожалением посмотрел на пустой стакан, поставил его на столик и пошел к выходу. У самой двери он обернулся. – И еще одно, Всеволод Владимирович: пожалуйста, не надо считать меня бесчувственной скотиной. Я всего лишь делаю свою работу, и, поверьте, делаю ее не только хорошо, но и максимально человечно.

– Как я могу не считать вас бесчувственной скотиной, если вы работаете бесчувственной скотиной? – ядовито поинтересовался Меркурьев.

Но оба они знали, что волку только и осталось, что безнадежно скалиться.

– Как хотите, – сказал Лебягин и вышел.

Оставшись в одиночестве – ведущий тихо исчез куда-то буквально через несколько секунд после появления безопасника, – Всеволод Владимирович первым делом извлек из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, из которой имел обыкновение добавлять несколько капель в кофе, и основательно к ней приложился. Через несколько минут в голове слегка зашумело, напряжение чуть отпустило, и профессор снова начал думать связно.

Первым делом – добраться до дома и прощупать почву. Потом уже делать выводы и принимать решения. Уезжать в любом случае надо – что бы ни говорил Лебягин, пока у Четвертого управления есть возможность его достать, они его достанут и в покое не оставят. А вот гоняться за одним человеком, тем более не таким уж важным человеком, по всей стране не будут. Не того полета он птица.

Он вызвал такси, проигнорировав стоявшую у выхода из телецентра машину Управления, и через час уже сидел за столом, за которым на ужин собралась вся семья. Меркурьев начал разговор издалека, очень осторожно, планируя сперва настроить домашних на беседу, а потом уже выдвигать предложение о переезде, вот только до предложения даже не дошло. Как выяснилось, дети и жена знали отца и мужа куда лучше, чем отец и муж – жену и детей.

– Всеволод, я никуда не поеду из Москвы. У меня бизнес, у меня здесь все друзья, у меня здесь дом, в который я вложила душу.

– Пап, я не уеду без Сашки. А Сашка тоже не уедет из Москвы, он пятый курс заканчивает, отец ему к диплому квартиру обещал и работу хорошую в «New World’s New Games». Мы пожениться хотим.

– Тебя прижали в Четвертом, – только и сказал сын. Встал и вышел из-за стола.

Меркурьев даже не стал никого уговаривать. Он уже понимал, что Лебягин оказался прав, что никому не нужна его правда, все готовы быть винтиками в системе.

Остаток ужина прошел в молчании. А когда все разошлись, Всеволод достал из бара бутылку коньяка и бокал. Сегодня он планировал напиться.

Через полчаса пришел сын. Посмотрел на отца, на бутылку, молча достал второй бокал, сел напротив.

– Рассказывай, пап, – попросил он.

И профессор стал рассказывать. О своих идеях, о борьбе с системой, о нежелании быть винтиком. О необходимости уехать, чтобы семью оставили в покое.

– Куда ты собираешься?

– Не знаю еще. Может, в Архангельск, может, в Новосибирск, может, в Ростов… какая разница?

– Тебя не оставят там в покое, – покачал головой Руслан. – Пока они могут тебя найти – тебя не оставят в покое. Что бы там ни говорил этот твой майор, ты им нужен. Люди тебя слушают и тебе верят.

– И что ты предлагаешь? Повеситься? – горько усмехнулся Всеволод Владимирович.

– Вот что…

Кто-то вновь себя выводит

К зарешеченной свободе…

Шестой день стояла испепеляющая жара. Воздух дрожал от зноя, земля высохла и растрескалась, пруд, из которого брали воду для полива, с каждым днем мелел. Надо бы в конце августа его осушить и заглубить, мелькнула ленивая мысль и тут же утекла, расплавившись в перегревшейся черепной коробке.

Загорелый парень с некогда просто светлыми, а сейчас выгоревшими под солнцем до почти белого, волосами бросил очередную кипу сена на телегу, вонзил вилы в стожок, тяжело вздохнул и присел на деревянный край, заставляя себя вспомнить беглую мысль в подробностях.