Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послушайте.
Когда я был моложе – две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…
Словом, когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием День, когда настал конец света. – Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»
Когда к тебе обращаются, трудно не ответить. Хоть на секунду, но прислушаешься. За это время успеваешь рассмотреть рассказчика – а он, оказывается, интересный тип!
В ОВИРе эта сука мне и говорит:
– Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства.
Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил:
– Всего три чемодана?! Как же быть с вещами? – Сергей Довлатов, «Чемодан»
Смелый голос, как такой проигнорируешь? Задиристый характер, точные и быстрые реакции. Конечно, хочется читать дальше. ОВИР, норма, министерство – я быстро понимаю, в какой я стране и эпохе. Довлатов не описывает это отдельно, он дает детали по ходу действия. Мне нравится этот рассказчик.
«Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду». – Саша Соколов, «Школа для дураков»
С кем говорит герой? Я не знаю. Но мне нравится, что я слышу этот диалог и что он происходит у меня на глазах: прямо во время написания автором текста. Конечно, это иллюзия, но ведь я и хочу, чтобы меня околдовали. И снова поэтические приемы, которые мне так по душе.
Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени. – Дмитрий Быков, «Июль».
Здесь нет тропов и фигур, нет нарочитой музыкальности, но сразу втягиваешься в сюжет. Поворотное событие уже произошло – Мишу исключили из института. Читая, мы отмечаем его еврейскую фамилию. А еще – то, что год предвоенный, а значит за первым драматичным событием могут последовать и другие. Ясное, без украшений, крепко сделанное начало.
Прокомментируете эти начала сами?
Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. – Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»
В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не встретились – Лидочка и ее жизнь, – и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета. – Марина Степнова, «Женщины Лазаря»
Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад – когда именно, неважно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. – Герман Мелвилл, «Моби Дик, или Белый Кит»
Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. – Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»
Интересующиеся помнят, как несколько лет назад некий пастух, плавая по заливу Акаба в Красном море, наткнулся на пещеру. Внутри он обнаружил несколько глиняных кувшинов и два билета на фигурное катание. – Вуди Аллен, «Шутки Господа»
Я пишу эту книгу после своей смерти. Большинство людей ничего не пишут после того, как умрут, но я ведь не отношусь к большинству. – Яир Лапид, «Мои посмертные воспоминания»
C тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. – К. С. Льюис, «Пока мы лиц не обрели»
Прямо сейчас, когда я пишу свою книгу, я сваливаюсь в эту старую ловушку: если мой текст читается легко, значит ли это, что он – поверхностный? И все во мне съеживается. Я забываю, что специально пишу ясно и легко, и превращаюсь в сгусток страха.
Почти половина авторов, которых я консультирую, боится того же и все время стремится что‐нибудь усложнить.
«Вот у Бродского… – говорят они, – так все глубоко», – и вкручивают в свой текст одну за другой тяжеловесные конструкции. Чаще всего эти конструкции являются штампами, иными словами – закоченевшими от многократных повторений, потерявшими свежесть клише. Текст они не улучшают, но здорово маскируют автора.
Эти словесные баррикады возводят не только писатели. Общественные деятели, чиновники, политики – кто только ни усложняет свою речь. Иногда чтобы показаться умнее, иногда – чтобы увильнуть от ответа или подтасовать факты. Этим удобно укрываться – тогда обвинение, что вы написали пустышку, не коснется вас.
Когда я спрашиваю автора, почему он пишет «бросил взгляд» вместо «взглянул» и «реализовал» вместо «воплотил», он сначала теряется, а после показывает свой черновик. «У меня так было, но я исправил, а то простовато», – признается он.
Простота и ясность, которые много веков считались достоинствами произведения, в наши дни слиплись с оценочными суждениями: «наивно», «поверхностно», «легкомысленно». И в этой главе я хотела бы их разлепить.
Что скрывать? У каждого автора есть внутри наивный ребенок. Как и множество других персонажей. Но мы слышим двойное послание: с одной стороны, сохранять его в себе и давать ему порезвиться в тексте, а с другой – быть рупором эпохи, писать уверенно и бог знает что еще.
Но разве «уверенно» – это сложно? Конечно, нет. И если вы вспомнили сейчас про Бродского, то я приведу вам цитату из его интервью:
«Однажды, много лет тому назад, один из моих друзей в России, с похвалой отзываясь о моих стихах, сказал: “И все же, Иосиф, у тебя нет той легкости, которую достигает Моцарт. Твоя поэзия несколько тяжеловесна”. И я пытался бессознательно, а порой даже и сознательно тщательно отделывать стихотворение, добиваясь этой легкости, почти невесомости…»
Меня как будто пчела ужалила, когда я прочитала это впервые. Бродский, стиль которого так красиво сложен, отделывает фразы, чтобы достичь легкости. А тот, у кого есть дар писать легко, стремится усложнять. Какой нонсенс.
– Если не можешь объяснить простыми словами, значит не до конца разбираешься в вопросе, – говорила мне мама еще в школе.
И, по‐моему, она была права. Вот я открываю лучший учебник по писательскому мастерству – «Поэтику» Аристотеля. Я готовлюсь продираться через текст, ведь он написан более двух тысяч лет назад – но встречаю ясность и лаконичность. Или я открываю самого заслуженного в русской литературе автора – Пушкина – и получаю легкое, как дыхание, повествование. Открываю Чехова – и ни за одним словом не лезу в словарь.
