– Где ты это взяла? – слишком громко спросил он.

– Тише ты! – Я прижала палец к губам.

Он так на меня посмотрел, что я осознала: он ни за что не согласится на мое предложение. Тут, к моему облегчению, Парвиз наконец-то догадался, что от него требуется, и взял у меня бритву. Один надрез – и готово: только нужно решить, где его сделать. Но у Парвиза так тряслись руки, что я сразу поняла: ничего у него не получится, еще оттяпает себе палец.

Делать было нечего. Я выхватила у него бритву, оглядела себя. Нужно надрезать там, где никто не увидит, но где? Я поднесла лезвие к животу пониже пупка. Нет, не годится. Царапину на животе увидят в хаммаме. Бледный Парвиз молча смотрел на меня, и я полоснула себя бритвой по исподу правой ляжки, там, где она касается левой, прижала к порезу платок, и на нем расплылось кровавое пятно.

Ну вот. Готово.

Женские голоса зазвучали еще громче, раздался стук в дверь. К счастью, Парвиз встал, надел брюки и взял окровавленный платок. Я натянула одеяло до подбородка. Он открыл дверь, и я увидела их – стайку женщин, десяток или около того, – его мать, бабку, теток и младших кузин. Парвиз отдал им платок и оглянулся через плечо на меня. Я испугалась, что он выдаст меня, и укрылась с головой. И лишь когда дверь закрылась, я вздохнула спокойно.

Голоса за дверью смолкли. Я подумала, что женщины разоблачили обман, но тут коридор взорвался ликованием. Женщины смеялись, пели, вопили «ли-ли-ли-ли», передавали платок из рук в руки, поднимали его над головой и торжественно им размахивали.

– Мубарак! – кричали женщины. – Поздравляем!

Наконец они ушли, Парвиз уселся спиной ко мне в изножье кровати и закрыл лицо руками. Он не накричал на меня, не ударил, хотя мог бы: спасибо и на том. Вот бы еще объяснить ему, что после случившегося у меня просто не оставалось иного выбора. Я лихорадочно соображала, прикусив губу, но ничего не придумала, коснулась его плеча и сказала:

– Парвиз…

Он поднял голову.

– Мать мне всякое про тебя рассказывала, а я не верил, думал, вранье, сплетни. – Он глубоко вздохнул, покачал головой. – Она права. Ты меня обманула.

– Но я всего лишь хотела, чтобы мы поженились! И мне казалось, ты тоже этого хочешь!

Он не ответил, и я спросила:

– Разве ты не хотел, чтобы мы поженились?

Я села, придвинулась к нему, но он отпрянул, стряхнул мою руку, вскочил с кровати.

– Отстань! – крикнул он.

Глаза щипало от слез. Парвиз схватился за голову, принялся мерить шагами комнату. Потом вернулся, лег рядом со мной, чуть погодя затушил лампу.

Не знаю, долго ли мы в ту ночь лежали без сна и сколько я убеждала себя: не говори ничего. В спальне по-прежнему терпко пахло гармалой, которую женщины жгли, пока дожидались за дверями. Хотелось плакать, но я удержалась и лежала молча, не шевелясь.

В ту ночь я еще не знала, что и у Парвиза есть секреты. Лишь через много недель после нашей свадьбы мне стало известно, что Полковник съездил к его матери и устроил наш брак. Я-то думала, на него подействовало, что я заперлась в подвале и угрожала покончить с собой, и потому он позволил мне самой выбрать себе мужа – выбрать Парвиза. Я понятия не имела, что отец угрожал бросить Парвиза в темницу, если тот не женится на мне, и не подозревала, что без этих угроз и горького благословения матери Парвиза никакой свадьбы не было бы.

А ведь все начиналось так мило. Не прошло и трех недель, как мы пили кофе глясе и танцевали во «Дворце». Нежные торопливые свидания в переулке, наши первые поцелуи украдкой, стихи, которые он вложил мне в руку, и те, что я написала в ответ, – все это теперь казалось дурацкой, скверной ошибкой. Я зажмурилась, и перед моим мысленным взором встал белый платок, который Парвиз отдал матери. На этой лжи отныне строилась моя жизнь. Вся моя жизнь.

10

На самом деле Парвизу я была совершенно не нужна. Ни до, ни после свадьбы.

Несколько раз я заговаривала с ним о той ночи, но он отказывался обсуждать случившееся – равно как и дни, предшествовавшие нашему бракосочетанию. Мои слова ничего для него не значили. Я злилась, переживала. Неужто он думает, что я лишилась девственности с другим? Ему ли не знать, как строго меня держали в семье: уже одно это должно было развеять его опасения. Чем дольше я думала, тем сильнее досадовала на Парвиза, однако же после свадьбы мной овладело непонятное смятение. Оно-то в конце концов и побудило меня отказаться от объяснений, которые я так жаждала дать. Если Парвиз столь сурово меня осудил, что проку умолять его поверить? Разумеется, это мое решение не умалило нашу отчужденность, но я все равно поняла, что больше ничего ему не скажу – не чтобы его наказать, а чтобы сберечь остатки самоуважения.

И все же я твердила себе, что должна благодарить его за молчание. Ему ничего не стоило выгнать меня из дома. Даже если бы я вышла за него девственницей, он запросто мог бы со мной развестись. В два счета. Вышвырнуть за порог, как тех девиц, которых шепотом обсуждала с подругами моя мать, девиц, чьи имена даже родные не произносили после того, как тех отвергли мужья. Парвиз же, насколько я знала, никому ничего не сказал о первой брачной ночи.

Жизнь наша быстро вошла в колею. Новая служба Парвиза располагалась на другом конце города, в здании министерства. Утром он затемно уходил на работу, вечером приветствовал меня кивком, бросал «привет», направлялся в гостиную и, склонившись перед матерью, целовал ей руки. Она в ответ обнимала его, чмокала в лоб, и они принимались обсуждать случившееся за день, моя же роль сводилась к тому, чтобы подавать им чай.

Он проявил своеволие, ухаживая за мной, но больше уж никогда не перечил. Я осознала, что даже наш брак, единственный его бунт против матери, был уступкой ее желанию. Сделанного не воротишь, уговаривала я себя, отгоняя обиду, но больше всего меня задевало, что мать подзуживала его приставать ко мне с расспросами, например: «Зачем ты так часто ходишь в город?» Этот вопрос Парвиз задавал мне каждый день, а скоро добавились и другие: «Зачем ты расстегиваешь верхние пуговицы на блузке и почему у тебя такая короткая юбка?», «Зачем ты румянишься и красишь губы, когда идешь в город?» Якобы кто-то из родственников или соседей видел меня на улице, когда я шла по своим делам, и попенял его матери, что она не следит за невесткой.